Раздался выстрел. Те, у кого хватило сил, убежали, некоторые отползли, несколько человек осталось на снегу. К ним подбежали полицай Тимченко и толстый немец. Приковылял и Шульц. Одного из раненых он велел отвести в лазарет.
— Доложите мне, сколько дробинок в нем! — приказал он Тимченко.
— Яволь, господин комендант! — Тимченко щелкнул каблуками.
Шульц приложил руку к околышу и ушел: ко господин мендант спешил завтракать.
В хмуром небе низко плыли облака. Снова стал падать густой снег и через несколько минут засыпал расплывшиеся пятна крови.
Некоторым из местных жителей, узнавшим, что их родные находятся в плену, удалось ценою больших взяток посетить наш лагерь.
…Медленно возвращалась из кухни колонна пленных — порция баланды уже съедена, котелок дочиста вылизан. Люди шли понурив головы.
Вдоль колонны туда и обратно несколько раз прошла крестьянка. Ее пытались прогнать, но она, равнодушная к брани, которой ее осыпали, не чувствуя ни пинков, ни ударов, упрямо шла и, заглядывая пленным в лица, повторяла, как одержимая:
— Михась! Михась! Где ты? Отзовись!
И он отозвался.
— Ма-а-ма! — услышали мы нечеловеческий вопль.
Она ринулась на крик, подбежала, остановилась и — попятилась. Перед нею стоял старый, вконец изможденный человек. Простирая руки и шатаясь от слабости, он звал:
— Мама! Что же ты, не узнаешь меня?
Он покачнулся… Она подхватила его, прижала к себе, словно хотела вдохнуть в него свою душу, отдать все свое тепло, и заметалась — вправо, влево, — искала выхода отсюда, искала место, не огражденное колючей проволокой.
Колонна застыла. Люди в немом ужасе смотрели на эту сцену. Мать споткнулась, чуть не упала, но сына, который весил не больше десятилетнего ребенка, не выпустила из рук и все кричала:
— Собаки! Будьте вы трижды прокляты! Что вы сделали с моим сыном?
Подбежавший унтер-офицер увел их в комендатуру.
Колонна тронулась с места, извиваясь по дороге черной змеей.
К палате, где лежали больные полицаи, нам запрещали даже приближаться, но, несмотря на это, мы ухитрялись перехватывать предназначенные для них медикаменты и распределяли затем среди больных в наших палатах. Кое-что перепадало нашим больным и из их пищи. Все шло как будто гладко, но вдруг комендатура заинтересовалась: почему почти все полицаи, заболевшие сыпным тифом, умирают? Врачи объяснили это тем, что упитанные люди переносят сыпной тиф гораздо хуже, чем истощенные.
Нескольких врачей арестовали.
— Если полицаи теперь перестанут умирать, арестованных врачей расстреляют, — сказал я Тихону.
— Полицаи умирать не перестанут, — ответил он.
Несколько дней спустя Глеб, Тихон и я шли по воду.
— Связь, установленная с городом, прервалась, — сообщил нам Тихон. — За лазаретом стали очень строго следить. Если до весны не удастся восстановить связь, я готов бежать вместе с вами.
От него мы узнали, что в Бобруйской крепости сожгли живьем много пленных.
В это тяжелое время, когда зверства против нас усилились и казалось, что спасения нет, произошли события, вселившие в нас надежду.
Всех пленных командиров перевели в другой лагерь. Осталась только группа летчиков, авиатехников и бортмехаников, которых заставили работать на аэродроме рядом с лагерем. К ним никого не допускали, и никто достоверно не знал, чем они занимаются, хотя о многом мы догадывались. Их часто били на площади, одного повесили, как говорили, за порчу каких-то деталей. Содержали их в отдельном бараке.
Однажды немецкий летчик поднялся на своем самолете после ремонта и, сделав в воздухе несколько кругов и фигур, вернулся на аэродром.
— Хорошо! — похвалил он наших механиков, готовивших машину к полету.
Молча и бесстрастно выслушали они похвалу.
— Ну, а как я летал? Как посадил машину? — приставал он с расспросами.
Ответил один из механиков.
— Неплохо. Но, по правде говоря, у него получалось гораздо лучше, — он показал на советского летчика, — он у нас считался мастером высшего пилотажа.
Это задело немца за живое.
— Пусть докажет.
И прежде чем кто-либо успел разобраться в происходящем, они уже сидели в кабине. Машина взмыла в воздух.
Самолет взял курс к линии фронта.
Спустя несколько дней советская авиация бомбила военные объекты в городе. Нам никогда не забыть ту ночь, когда мы услышали и узнали гудение наших тяжелых бомбардировщиков. Мы готовы были поклясться — нет в мире более прекрасных звуков. Не передать, как горели глаза раненых и больных. При каждом взрыве дрожащие губы шептали: