— Сегодня дежурю я в палате, — рассказывал Глеб, — только положил голову на стол и задремал, как Алвардян завел свое. Подошел я, смотрю — глаза широко открыты, рукой мне знак подает: погоди, мол, не буди, я еще не все сказал. Трудно было удержаться от смеха, а тут он как закричит: «Смерть фашистам и их приспешникам полицаям!» Я давай трясти его изо всех сил: «Проснись, перестань буянить!» А он протирает глаза и бормочет: «Что случилось? Я опять кричал?»
Я потирал руки, не от мороза, а от восторга, даже забыв на минуту о голоде. Мы взялись за ведра, прошли еще несколько шагов и снова остановились.
— Так, так, значит, он на этот раз и полицаев включил, — довольно произнес Тихон.
В последующие ночи Алвардян изменил свой «репертуар». В перерывах между атаками он стал рассказывать о поражении немцев под Москвой, рассказывал со всеми подробностями, какие нам были известны. У дверей толпились все, кто еще держался на ногах.
— Тихо! — наводил порядок Кузьма. — Еще разбудите, а потом жди, пока ему опять что-нибудь такое приснится.
Кто-то из полицаев донес об Алвардяне в комендатуру. Зоринкину дал знать об этом переводчик. Что делать?
Мы с Тихоном шли, как обычно, по воду.
— Есть выход, — придумал Тихон. — Устроим его к тебе в палату — сыпным тифом он болел, а Зоринкин сообщит в комендатуру, что Алвардян не сегодня завтра умрет.
На том и порешили.
Теперь я каждую свободную минуту проводил у койки друга. В палате все его называли Гришей. Он рассказал мне о своей матери, старой учительнице.
— И не только я ее люблю, она — депутат Верховного Совета Армении.
Поведал мне и о девушке, чья фотография, залитая кровью, хранится у него в кармане гимнастерки, об институте, где учился.
— Слушайте, ребята, ведь может же случиться, — мечтал он вслух, — что кто-нибудь из нас выживет… Правда, ведь не так уж трудно запомнить два слова: «Ленинакан, Алвардян». А если забудете фамилию, остановите первого встречного армянина и спросите, как по-армянски «алая роза», — его ответ вам сразу напомнит мою фамилию.
Однажды открылась дверь, и в палату вошел главный врач в сопровождении высокой, стройной женщины средних лет, одетой во все черное.
Полицай остался за порогом.
— Бог не нуждается в свидетелях, — сказала ему женщина. — Он любит говорить со своими чадами с глазу на глаз. Жди в коридоре, а дверь закрой.
Она повернулась к нам и поклонилась в пояс.
— Будьте благословенны, рабы божьи. Я монахиня.
Женщина выпрямилась и стала молча разглядывать больных. Я сидел возле Алвардяна.
— Гриша, мне это не снится? — шепотом спросил я.
— Нет, друг мой. В снах, ты ведь знаешь, я недурно разбираюсь… Сейчас эта божья уполномоченная начнет туманить нам мозги. Погоди, я с ней поговорю.
Превозмогая боль, он приподнялся и встал на колени, черные глаза сверкали гневом. На мою попытку урезонить его он ответил резко:
— Отойди!
И, дрожащими руками вцепившись в койку, стал кричать:
— У них на пряжках ремней тоже начертано: «С нами бог». От имени какого бога вы пришли с нами разговаривать? Женщина в рясе, берегитесь, здесь очень много вшей и очень мало верующих! Знайте, мы хотели бы видеть другого человека, такого, перед которым не полицай распахнул бы двери…
Им овладел приступ раздирающего грудь кашля. Женщина стояла недвижимо, пальцы ее судорожно мяли сжатый в комочек платок. Она изменилась в лице, но взгляд Алвардяна выдержала. После минуты молчания произнесла:
— Успокойся, ты не из тех, кто умеет стоять на коленях… Ложись, я постараюсь ответить на все твои вопросы.
— Не обращайте на него внимания, — стал успокаивать ее фельдшер Губарев, — он малость не в своем уме…
— Не смей! — Женщина подняла правую руку, сжатую в кулак. — Только ты один тут выглядишь сытым и здоровым. Побойся бога, объясни перед всеми: какому чуду ты обязан этим? Молчишь? — Она обернулась к главному врачу: — Уверяю вас, он обкрадывает, грабит больных. Если наказать его не в ваших силах, я буду говорить о нем с комендантом. А теперь прошу всех, оставьте нас, хочу побыть наедине с больными. Вот этот санитар, — она показала на меня, — пусть поможет мне нести корзинку.
— Иди! — подтолкнул меня Гриша. — Эта игра начинает мне нравиться.
Я взял корзинку, она оказалась полной вареной пшеницы. Зерна были желто-розовые, местами белые, и как же они пахли!
— По двадцать зерен будешь отсчитывать каждому, — сказала она, — тяжелобольным можешь дать побольше. Мы принесли картошку, хлеб, но сюда пропустили только пшеницу.