Потом они попытались убрать зверя, но это невозможно, потому что он – причина, а не следствие. Он – переломный момент, то самое «после», с которого начинается обратный отсчет твоего личного времени. Фактически, зверь – это перекресток миров, критическая точка… судьба, если угодно.
И Совет Хроновероятностей дал мне лицензию на изъятие тебя из реальности, но с одним условием: оборвать основные причинно–следственные связи, отсечь все, что может повлиять на вероятное будущее. Уже поняла, о чем я? Вижу по твоим слезам, что поняла. Как холодно и отстраненно это звучит: «оборвать причинно–следственные связи». Ты называла это горше, но человечней: Венец Безбрачия.
Я стал твоим первым разочарованием. Ты, конечно, влюбилась в меня с первого взгляда, что неудивительно: ведь ты любила меня во всех мирах. И, несмотря на разнообразие карточной колоды вероятностей, которую постоянно тасует Вечный Игрок, все–таки существует логос* – прозрачная капля вне пространства и внутри него, в которой заключена твоя любовь ко мне.
А бесчисленные эманации**… какая разница, сколько их?
И когда ты призналась в любви, я притворился, что женщины не интересуют меня. А что еще оставалось? Эта ложь дала мне возможность быть рядом с тобой, присутствовать в твоей жизни в качестве стороннего наблюдателя. Помнишь старую сказку Шварца о Медведе и Волшебнике?
– Мудрецы поднимаются ввысь, на башни, и бросаются вниз ради любви к истине, – так говорил Сказочник. – Солдаты умирают с криком победы на губах ради любви к Родине. А что сделал ты ради любви к женщине?
– Я отказался от нее, – тихо отвечал Медведь.
Так и я отказался от тебя, Рыжая, во имя любви к тебе же… или к своей жене…я уже не знаю… очень устал и запутался в себе и временных парадоксах. Ты и она – один тот же человек, но ты здесь, на операционном столе, а она в камере анабиоза. А я, как всегда, любуюсь твоими волосами, роскошными рыжими прядями… в них заблудился солнечный свет, как на картинах Боттичелли,
и не найдя выхода, остался пленником медовых бликов, янтарных искр.
Тебя и ее зовут Вероникой, но я никогда не называл тебя по имени – теперь понимаешь почему? Имя принадлежит жене, а ты была Рыжей Ведьмой – это легче, не так больно, хотя к боли я привык, приспособился к сухому комку в горле, который мешает дышать.
Как там сказал поэт Леонид Тёмин?
И у Гамлета чудная кардиограмма,
Если он умирает четыреста лет.
Бог, как же я устал быть Тобой и решать, кого казнить, кого миловать! Я даже придумал молитву:
– Господи, дай мне роскошь быть слабым!
Долгие месяцы и годы я неотступно следовал за тобой, Рыжая, и последовательно разлучал тебя со всеми мужчинами, мне ведь поставили условие: оборвать основные причинно–следственные связи. И после каждого расставания ты приходила ко мне, внося в мой тихий дом карнавальность крупных серег и шлейф табачного дыма.
Уютно расположившись между холодильником и окном, ты свивала там гнездо, в котором невероятным образом оказывались все необходимые тебе предметы: телефон, сигареты, давно потерянная мной зажигалка, пепельница, заблудившаяся в кухонном шкафу. Даже вечно гуляющий кот немедленно возвращался домой и сворачивался клубком на твоих коленях.
Мне всегда казалось, что хитрые вещи прятались от меня до поры до времени, ожидая хозяйку. И это понятно: ведьме необходимо иметь колдовской арсенал. Ты всегда шла в ногу со временем, поэтому архаичная метла, по–стариковски ворча, уползла в чулан, уступив место современным инструментам: автомобилю, сотовому телефону.
А ты, великолепная Рыжая Ведьма, плакала навзрыд в тесной кухне, умудряясь одновременно пить кофе и курить, и, захлебываясь слезами, рассказывала, как поклонялась очередному Темному Господину в образе черного козла, который на поверку оказывался обычным парнокопытным. Спрыгнув с мистического пьедестала, построенного тобой, он мирно возвращался к жене щипать травку в семейной кухне. А я слушал тебя молча, своевременно подавая носовые платки, и думал о том, что когда–нибудь расскажу тебе все.
Расскажу, что неудачи с мужчинами и Венец Безбрачия – это всего лишь выданная на тебя лицензия. И когда ты в очередной раз захлебывалась слезами, пряча лицо в ладонях, и тихонько подвывала, как обиженный щенок, я выходил в коридор и бил кулаком в стену. И чувствовал облегчение, разбивая в кровь костяшки пальцев.