Так они прохаживались вместе, пока гусыня отдыхала… Потом Галунка снова отнесла ее в погреб и заперла дверь. Глухо, издалека доносился время от времени крик гусыни, гусь отвечал на него и, как-то глупо уставившись на дверь, вновь замирал на одном месте. Потом отправлялся бродить по двору, но шел лениво, покачиваясь, словно пьяный, нехотя обрывал стебельки трав и снова продолжал прогулку. И вдруг замирал, прислушиваясь: не зовет ли кто, и бегом возвращался на свое место под акацией. Так он провел время до вечера, и на другой день. Он попробовал все способы подремать: и на одной ноге, и сидя на земле, повернув назад голову, и зарыв голову в перья на груди. Он дожидался часа, когда Галунка накормит кур, порадуется встрече с дикой уткой, а потом выпустит погулять гусыню. И они снова побродят вместе и поговорят…
А Галунка два дня подряд не выпускала гусыню, хотя была весела и, спускаясь в погреб, все загадочно посматривала на гуся. А он удивленный, не сводил глаз с двери погреба. До него долетали какие-то новые, незнакомые звуки. Он перестал ложиться и все стоял, вытягивая шею и напряженно прислушиваясь.
На третий день Галунка, улыбаясь, открыла дверь погреба, послышался далекий, сдавленный крик, гусь, как всегда, ответил. Но на этот раз слышались в его кличе и торжествующие нотки. Вместе с гусыней через порог стали перескакивать маленькие желтые гусята — пушистые и трогательно-беспомощные. Гусь остался на месте. Посмотрел на них одним глазом, затем скосил другой. Потом произошло нечто неожиданное: гусь поднял перепончатую лапу, подержал ее в воздухе, потом опустил и поднял другую. И сразу запрыгал на месте, затопал лапами, словно затанцевал веселое хоро. При этом он важно вытягивал шею и как-то смешно надувался. Закончив свой танец, гусь подбежал к гусятам и вытянул над ними шею. То же сделала и гусыня, а малыши шумно и радостно загалдели. Как будто все они уже давно ждали встречи и им нужно было многое рассказать друг другу.
Но неожиданно гусь оставил выводок, бросился к Аго, который шел со стороны конюшни, и стал дергать его за штанину.
— У-у, какой… еще и щиплет… Как пес кусается… Кыш! Кыш отсюда! — разозлившись закричал Аго и замахал руками, отгоняя гуся.
Гусята вместе с гусыней направились к воротам. Гусь зашипел на пса, попавшегося ему навстречу, затем прогнал петуха, что стоял, загораживая дорогу. Вся семья вышла через ворота на поляну. Чистая, нагретая солнышком, зеленела трава. Впервые гусята должны были пройти урок: им предстояло научиться пастись: какой-то из них ухватился за стебелек и изо всех сил тянул его, затем стебелек вдруг отрывался и гусенок кубарем летел в траву. И все начиналось сначала. Гусь, вытянув шею, как сторожевой, зорко смотрел по сторонам, готовый грудью встретить любую опасность.
Галунка больше не стала заботиться о гусях. Она подошла к серой уточке, смотрела на нее, улыбаясь, любовалась ею.
— Иди ко мне, дикарка… Иди, красавица, — приговаривала она.
Черно-желтые утята, как жучки, копошились в траве, отыскивая отруби, а мать стояла в сторонке.
— Дикая ты, дикая, — укоризненно сказала ей Галунка.
Утка и вправду была дикой. Но и красивой тоже: с приглаженными перышками, с красной грудью и пестрой спинкой, как куропатка. И была своим детям хорошей матерью: сама, без чьей-то помощи вывела своих утят среди густого, страшного бурьяна, где валялось много битых стекол и могли водиться змеи.
ОХОТА С ГОНЧИМИ
Добравшись до открытой местности, охотники выстроились в шеренгу на расстоянии пяти-шести метров один от другого и двинулись вперед. Рядом с Василом ехал Мавроди — один из братьев Энчевых, знаменитых охотников из Сарнено. Рядом с его лошадью бежали две белые гончие, которых Энчев держал на веревке. Дальше скакал Марин, батрак, а рядом с ним — татарин, приятель Мавроди, тоже с двумя гончими. Одна из них была черная в белых пятнах.