Болезнь была незаразной (так сказал доктор), и тушу Комура оставили на полянке. Всю неделю, рыча и давясь, там кормились собаки. А потом прилетели черные грифы. Они неподвижно сидели в сторонке и зорко наблюдали за происходящим. Когда им нужно было взлететь, они разбегались, раскидывали в сторону крылья и тяжело взлетали — огромные, чуть сгорбленные…
А спустя месяц-другой среди зеленой травы остались белеть только кости Комура. Огромный скелет с изогнутыми ребрами походил на остов разрушенного корабля.
НА ВОСХОДЕ СОЛНЦА
Солнце только-только показалось из-за горизонта — кроваво-красное, матовое. Но через минуту-другую словно зажженные стрелы прорезали утреннюю прохладу, коснувшись скирд сена, скользнув по крышам амбаров; и над миром разлился чистый, радостный алый свет. Такой же свет горит и на верхушке акации, что у господского дома. Там, на черной сухой ветке уселся дрозд. Он вертит головой и чистит перышки, не глядя, что делается вокруг. Но вот солнце засияло во всей своей красе. Дрозд изумленно оглянулся по сторонам, забрался еще выше, повернулся к небесному светилу и завел песню. Перышки у него отливают металлическим блеском, тельце устремлено вперед, глаза горят…
«Надо же, какой пересмешник этот дрозд!» — думает Ерофим, слушая песню. И действительно, если внимательно вслушаться в гортанные, сдавленные звуки, которые произносит пичуга, то можно различить чириканье воробья, пощелкивание галки, даже хрюканье поросенка. Иногда дрозд посвистывает — совсем как Давидко, когда выгоняет овец на пастбище. И как мастерски он это делает. Поет, как бы передразнивая всю живность, копошащуюся во дворе.
Ерофим поправляет дужку на ушате, в котором носят воду. После смерти дядюшки Митуша из всех слуг только он один умеет мастерить такие вещи. Невысокого роста, кроткий нравом, Ерофим настолько незаметен, что ни одно живое существо во дворе не боится его. Но глаз у Ерофима наметанный, охотничий — он ничего не пропустит, все подметит.
Вот у крыльца собрались куры. Они переминаются с ноги на ногу, кудахчут, беспокойно ждут, пока Галунка их накормит. Их нетерпенье забавно, и Ерофим с любопытством поглядывает, что же они станут делать. Они, как люди — каждая со своим нравом. Вон те, молодые, яркие, кокетливые курочки — совсем как юные девушки. Но они глуповаты и наивны: смотрят во все глаза на Ерофима и удивляются: человек это или зверь. Петушки — их одногодки, какие франты! — нарядные, пестрые, совсем как леденцовые петушки на палочке. Одни из них тихие и кроткие, идут чинно, стараясь, чтобы пушинка с них не упала. Другие — задиры и драчуны, ссорятся, подскакивают, то и дело налетают друг на друга. Некоторые пытаются петь: вытягивают шеи и кукарекают, голоса у них хриплые, слабые, звучат, как дудочка.
Старые тоже не одинаковы. Есть страшно злющие куры, их лучше не трогать. Каждого цыпленка так и норовят клюнуть, да при этом еще рассерженно кудахчут, словно ворчат:
— Какое невоспитанное это молодое поколение!
Откуда-то появляется толстая наседка с маленькими пушистыми шариками-цыплятами. Интересно, кто ее успел разозлить? Она пыжится, фыркает, перья у нее взъерошены. Пес, случайно попавшийся ей на дороге, робко пятится: когда он был маленький, точно такая вот сердитая курица больно клюнула его в нос. Не думая о том, что над ним станут смеяться, пес поджимает хвост, протискивается под проволочной оградой и бежит прочь. На колючках остаются висеть клочки выдранной шерсти. На этой ограде каждая собака оставляет немного шерсти.
В куриной толпе наступает легкое замешательство: с крыши дома на крышу хлева перелетает сыч, застигнутый рассветом.
«Крр!» — предупредительно кричит один петух. «Крр! Крр!» — подхватывает второй, и третий. Совсем как сторожевые, передающие по цепочке: «Внимание, опасность!»
Наконец на крыльце появляется Галунка с решетом в руках. Все хохлатки резво устремляются к ней: каждая курица старается пробраться как можно ближе. Но вот Галунка бросает первую горсть, затем вторую, третью. Все умолкают и принимаются сосредоточенно клевать. Разбросав еду, Галунка продолжает стоять среди этой живности, задумчиво наблюдая за кем-то, или, может, пересчитывая свое хозяйство. Склевав просо, куры не торопятся разбрестись по двору: они ждут добавки. Среди них гордо прохаживается серый петух с белыми перышками на голове. Есть и другие, более молодые, петухи, но когда белогривый проходит мимо, они стоят молча с виноватым видом; взмахнут разок-другой крыльями и отходят в сторонку, словно говоря: «Мы беспрекословно подчиняемся тебе и считаем тебя главным».