Ян привлекал Лину к себе. Худые узловатые руки укрывали от прохлады сумерек. Она опускала голову ему на плечо, закрывала глаза и слушала тихий низкий голос, запечатывая в сердце каждую особенную гласную. Ян вспоминал родителей; говорил о детстве и юности, перебирал в памяти школьные годы, точными словами передавал гамму чувств, которые владели им на покоренных вершинах. Эти монологи повторялись ежедневно, потом Ян заговорил о покойной жене и сыне. Пропитанные горечью слова менялись на спокойные выражения и отстранённые интонации. Обнимая широкие и хрупкие плечи, Лина понимала – муж помирился с собой и простил. Она старалась не замечать, как все труднее ему даются длинные фразы, как всё чаще он путается в воспоминаниях, заминается и бросает рассказ на середине.
– Ты знаешь, твои глаза цвета английского неба, я говорил тебе?
– Серые, – улыбалась Лина, брала мужа за руку и терлась подбородком о шершавую ладонь.
Ян нетерпеливо оборачивался и долго вглядывался в её лицо:
– Разве небо в Дорчестере серое? А в Дорсете, Сомерсете, Хемпшире? Нет. Оно сияет как начищенное столовое серебро и отражает море – самое прекрасное в апреле.
– Как красиво…
– Неужели не видела? Нужно сесть в Пуле на парусную яхту и выплыть на середину Ла-Манша, чтобы увидеть именно такой оттенок, мой любимый – твоих глаз. Когда я встретил тебя, первой мыслью было, что я непременно покажу тебе это место, когда привезу к себе, навсегда...
– Ты так и поступил, любимый, – шептала Лина и улыбалась в изнеможённое лицо, зная, чего бы ни стоило – не заплачет.
Ориентируясь на свет в окнах единственного коттеджа, словно мерцание маяка в раскинувшейся на много миль тёмной пустыни, они медленно возвращались. Они совершали пешие прогулки всю осень. До наступления зимы Ян отказывался пересесть в инвалидное кресло, и приходилось делать все больше остановок: передохнуть и отдышаться. Лина старалась под разными предлогами приходить домой все раньше, до того, как Яна накроет боль. Он никогда не говорил о ней. Но Лина безошибочно определяла ее по взмокшему лбу, белым губам и неподвижному взгляду.
После укола морфина муж засыпал. Лина открывала ноутбук и рассылала данные его медицинской карты всем знаменитым онкологам, которых только отыскала. Нужна была тень надежды, чтобы впиться в нее зубами и вырвать мужа из объятий смерти, которые сжимались вокруг него все крепче. Нестерпимо было видеть, как Ян скрывает тошноту и рвоту, которая мучила его после приема лекарств, как маскирует отсутствие аппетита и вымучивает оправдания туманному сознанию, как терпеливо переносит боль, дожидаясь действия препаратов. И ничего... В ответ Лина получала соболезнования и легкое недоумение, что Ян еще жив. Ведущие онкологи опустили руки, и отошли в тень.
В конце январе мягкая погода испортилась. Шквальный ветер и шторм лишили прогулок. Лина накрывала обед на закрытой террасе и усаживала Яна в кресло, которое прятала в уютной нише живой изгороди, защищённой от сквозняков. Она садилась на низкую скамейку в его ногах и читала вслух, единственный отклик внешнего мира, биржевые новости, которые ещё интересовали деятельный, аналитический ум. Когда Ян терял интерес к котировкам, он просил почитать английских классиков.
Вокруг сгущались сумерки, давили на зыбкий островок света, заставляя прерываться на плывущей строке. Лина опускала голову на укрытые пледом колени и бездумно глядела в необъятную даль. Крик чаек долетал обрывками потерянных фраз, обёрнутых клочками пены, украденных ветром с шапок волн, что мощно врезались в волнорез и рассыпались брызгами. Ян молчал; гладил её волосы и перебирал пряди негнущимися пальцами. В темном небе вызревала луна, прокладывала по воде серебрянные царапины. Одна за другой над головой зажигались колючие звёзды.