И было в нем что-то еще, чего я не могла объяснить.
Черт.
Я могла бы справиться с Роуэном, если бы он давил на меня и причинял боль из-за того, что с его мамой случилась беда и он хотел выместить свое горе на ком-то другом. Но дело было не в этом.
Я никак не могла понять, что происходит. Я никогда не видела Ро таким. Он словно отчаянно молил меня совершить этот поступок ради него.
Уйти домой.
Мне хотелось остаться, заставив его объясниться со мной, и выслушать то, что Мэл собиралась сказать после ужина, но Роуэн снова и снова отводил от меня свой печальный взгляд.
Пока я наконец не отодвинула тарелку и не встала из-за стола, словно наблюдая за собой со стороны.
– Ой, господи, – проговорила я. – Мэл, прости, пожалуйста. Я только что вспомнила, что мне нужно закончить очень сложный проект… а еще завтра контрольная… Папа убьет меня, если я ее завалю.
Мой рот продолжал что-то бормотать, извергая одну отговорку за другой.
Закончив, я даже не могла вспомнить все, что сказала.
Пока я собиралась, я знала только, что Ро все так же не смотрит мне в глаза, а Люк, наоборот, не спускает с меня озадаченного взгляда.
Я помню чувство, охватившее меня тогда. Я ощущала, что совершаю ошибку, что все должно происходить совершенно иначе. Мэл не должна болеть. Но раз так получилось, я должна остаться в доме Коэнов и дождаться конца ужина. Я должна пройти в гостиную и, сев между Люком и Ро на слегка покосившийся диван, выслушать новости Мэл. А потом мы с Ро должны оказаться в темном сарае на заднем дворе – в том месте, куда мы всегда ходили собраться с мыслями, когда происходило что-то серьезное. Должны прислониться спинами к металлическим стенам, шепча друг другу искренние слова, слишком тяжелые для ясного июльского вечера. Мы бы разговаривали, плакали и страдали, и это было бы ужасно, но мы бы делали это вместе. Потому что мы – семья, а семьи именно так и поступают.
Я помню, как обняла Мэл, села на велик и поехала домой. Всю дорогу по моим щекам текли слезы, потому что я не могла избавиться от чувства, что двигаюсь в неправильном направлении.
Даже не понимая, почему это делаю.
В итоге мне обо всем рассказала мама.
Стоило мне добраться до дома, я взлетела по лестнице, перепрыгивая каждую вторую ступеньку, и заглянула в спальню родителей. Я знала: если мама не на работе, она будет там.
Слезы застилали мне глаза, но я увидела ее сразу же.
Она лежала на кровати, свернувшись калачиком. Сквозь задернутые шторы проникал одинокий луч света, едва освещавший контуры ее тела.
Я тихонько подошла к ней и положила руку туда, где, как мне казалось, находилось ее плечо. В течение семнадцати лет я старалась не беспокоить ее, когда ей хотелось побыть одной, но этот вечер стал исключением. Этим вечером она была мне нужна, и впервые Мэл не могла ее заменить.
– Мама, – сказала я неподвижному бугорку под одеялом.
Она откинула одеяло с головы и взглянула на меня, щурясь так, словно смотрит на солнце в безоблачный день.
– Что случилось? – спросила она.
– Мэл сходила в больницу. Можешь позвонить ей и узнать, что ей сказали?
Она несколько раз моргнула, вероятно, задаваясь вопросом, почему я не могу позвонить Мэл сама или где я была, если вернулась домой не от Коэнов.
– Ладно, – наконец проговорила она, медленно приподнимаясь, чтобы сесть.
Я схватила со столика телефон и протянула его маме.
Когда она его брала, ее пальцы коснулись моих, и я подумала: как чьи-то руки могут быть такими холодными в середине лета?
– Мелани, привет!
Мамин голос звучал бодро и беззаботно, как будто это не она лежала в темной комнате – вероятно, много часов подряд.
– Да, я тоже. Хотела поздравить тебя с тем, что Люк окончил школу!
Я сидела в изножье кровати, прижав колени к груди, и слушала мамины реплики. Слушала, как она смеется и шутит в ответ. Этот трюк давался ей не всегда, но иногда она могла ненадолго притвориться, что с ней все хорошо. У мамы каким-то чудом получалось собраться, когда это было действительно важно для нее. Например, на работе или на родительском собрании – хотя это уже была папина территория.
Но я в сотый раз задавалась вопросом: зачем маме притворяться перед Мэл, которая знает обо мне гораздо больше, чем оба моих родителя, вместе взятые? Перед Мэл, которой известно обо всех тех днях, которые мама провела, не вставая с кровати, обо всех таблетках, которые она не хотела принимать, и обо всех врачах, к которым она отказывалась ходить. Кто бы мог подумать, что моя мама – офтальмолог по профессии – будет избегать медицинской помощи? Но она была из тех, кто считает, что лечение необходимо всем, кроме нее самой. А она-то просто устала, замучилась на работе или плохо чувствует себя из-за погоды. Или ей просто нужно побыть одной. Так мы и жили – с безымянным и бесформенным чудовищем, которое поедало мою мать изнутри.