Грифф распрямился и сел.
— И что дальше?
— Дальше?.. Не знаю, каковы были их требования: чтобы Америка прекратила набивать деньгами перуанские банковские сейфы или еще что-нибудь в этом роде… Но они ничего не получили… И тогда убили всех троих. По очереди — одного за другим. Тела оставляли в людных местах: на перекрестках, на площадях, на мусорных свалках. А сами скрылись. Джейкоб был первым. И слава богу.
Не представляю, как бы он мучился, если бы оказался последним.
Джонатан выпил.
— Ему было двадцать два. Двадцать два года. Ты помнишь этот возраст? Двадцать два года?
— Да. И очень хорошо.
— Все перед тобой открыто. Вся жизнь и весь мир.
— Да.
Джонатан тихонько дотронулся до щеки Гриффина.
— Как это было здорово…
Грифф ждал.
— Когда я увидел сегодня жену, — снова заговорил Джонатан, — увидел и вспомнил, что был в нее влюблен… вспомнил, что она была единственной женщиной, которую я любил… единственной женщиной в моей жизни… вспомнил Джейкоба, а потом — как мы поступили с тем, что создали вместе, я подумал… — он не закончил.
— У меня похожие воспоминания, — сказал Грифф.
Джонатан улыбнулся ему:
— Не допусти, чтобы то же случилось с тобой. С тобой и с твоей семьей.
— Не допущу, — ответил Грифф. — Ни за что. Если честно…
— Знаешь, когда я женился на Анне, это было из чистого тщеславия. И только. Ее деньги, ее имя, ее красота и то, что она меня хотела. И я ответил «да». Что-нибудь напоминает?
— Да.
— Нельзя было повторять то же самое с тобой. Я же все это знал.
Гриффин не отвечал.
— Прости, — прошептал Джонатан.
— Нет. Не надо… Я…
— Да? Что ты?
— Я многое узнал о себе. — Гриффин грустно рассмеялся. — И…
— И?
— И хочу вернуться к началу. К своему началу. Я куда-то шел и — заблудился.
— С нами со всеми это случается.
— Да.
— Ты сказал, что многое узнал о себе.
— Да.
— И сможешь этим воспользоваться?
— Да. На сцене и в жизни.
— Ты собираешься вернуться? Когда-нибудь?
— Если меня примут.
— Не будь идиотом. Тебя любят. И ты их любишь.
— Да.
— И я тебя люблю. Но… не для того, чтобы удерживать. Я это уже делал. И в результате ты меня возненавидел.
— Нет. Я не силен в ненависти. Не умею ненавидеть. Во всяком случае, тебя. Может быть, себя. Но не тебя.
— Значит, ты все же способен испытывать ненависть, — улыбнулся Кроуфорд.
— Тут другое дело. Я не могу быть самим собой, недостаточно хорош для этого — вот что я ненавижу. И только.
Джонатан поднялся, подошел к открытому окну и посмотрел на луну.
Луна. И лунная дорожка, там, на поляне. Сияющий путь…
— Мне тоже надо тебе кое-что сказать, — проговорил Грифф.
— Слушаю.
— Только не знаю, что ты подумаешь: хорошо это или плохо.
— Хуже, чем с Джейкобом, ничего быть не может.
— Конечно… Но, по-моему… по-моему, сейчас подходящее время сказать это. Пожалуйста, прости меня. Но я знаю, это подходящее время. И в каком-то смысле именно из-за Джейкоба…
— Продолжай.
Грифф взглянул на Джонатана, стоявшего обнаженным в лунном свете. Рослый, подтянутый, как струна. В паху, в темном ореоле черных волос, светлым мазком выделяется пенис.
Секс. Женщины. Жены. Сыновья.
— Я хочу вернуться домой. Теперь же.
Джонатан ничего не ответил.
— Я скучаю по сыну. Я скучаю по Джейн. Я скучаю по тому, кем я был.
По-прежнему никакого ответа.
Грифф ткнул сигаретой в пепельницу, словно поставил точку — точку в их отношениях.
— Я ни за что на свете не хотел бы тебя обидеть, — сказал он.
— Знаю.
— Но ты понимаешь? Понимаешь, почему я хочу вернуться?
— Да.
Джонатан подошел к кровати и загасил свою сигарету рядом с меркнущим угольком сигареты Гриффина.
Сел подле Гриффа и положил руку ему на бедро.
— Ты был — есть — и останешься самым желанным для меня мужчиной.
— Я не могу… не могу…
— Не надо ничего говорить.
Они выпили вина и снова закурили. Луна переместилась из одного окна в другое. Музыка оборвалась. Часы показывали три утра.
— Я буду всегда тебя любить. По-своему.
— И я.
— В марте нам еще предстоит работать над Меркуцио и Бироном.
— Да.
Они замолчали.
Потом Джонатан сказал:
— В нем было пять футов, десять дюймов. Весил сто шестьдесят фунтов. Опрятный. Худощавый. Серьезный. Носил очки. Возмутительно плохо видел. Был почти слеп! Но главное, он понимал, кем был.