— А где он демобилизовался?
— Его мать сказала, что в Лос-Анджелесе. Он два дня не мог выбраться домой, потому что ему никак не отдавали билет. Пирог, который она ему испекла, успел зачерстветь.
— Ну ладно. Если он был во флоте, значит, отпустили его на гражданку из лагеря Пендлтон, а не из Лос-Анджелеса. Есть что-то еще?
— Мы убили целое утро, собирая для тебя все это.
— Но это немного.
— Чем богаты, как говорится.
— Ладно, придется, как видно, собрать остальное здесь, — сказал я.
— Откуда собрать? — спросил Сайз.
— Не знаю еще.
— Вот это меня и беспокоит, — сказал Сайз и отключился.
Фирма «Коллинзон и Керни», специализирующаяся на инженерном консалтинге, располагалась на втором этаже трехэтажного здания по Беверли-бульвару. Я поднялся по ступенькам и попал в открытый коридор. Никакого звонка не обнаружилось, и я вошел без стука. За простой стойкой из серого металла сидела женщина. Она трудилась над решением кроссворда из «Таймс». Еще там были по виду совершенно неудобные стулья, вроде тех, что часто встречаются перед кабинетами дантистов. На стенах висело несколько фотографий каких-то подозрительных мостов, ни один из которых я так и не смог опознать, а на полу лежал плетеный пеньковый коврик.
Женщине, видимо, было чуть-чуть за шестьдесят. У нее были хрупкие оранжевые волосы и хрупкий оранжевый рот. Также на каждой щеке было нарисовано два четких оранжевых пятна. Она взглянула на меня через бифокальные очки. Такие были весьма популярны пятнадцать или двадцать лет назад.
— Если вы пришли что-то продать, вы зря тратите время, — сказала она ледяным тоном. — Мистер Керни бывает только по вторникам и четвергам.
— А как же быть, если я захочу построить мост в пятницу? — сказал я.
— Ха. Ха. Ха. — сказала она, как будто читая вслух.
— Бизнес не особо процветает? — спросил я.
Она вернулась к кроссворду.
— Бизнес ни к черту, — сказала она.
— Возможно, если б мистер Коллинзон и мистер Керни бывали в офисе почаще, и дела бы пошли веселей.
Она отложила шариковую ручку и положила руки на стол. Оранжевые ногти вполне гармонировали с ее макияжем. А вот глаза у нее, как я заметил, были голубые, как яйца дрозда. Оранжевый цвет всего остального с ними гармонировал слабо.
— Мистер Коллинзон, — сказала она, — умер 15 лет назад. Мистеру Керни уже 77 лет, и единственная причина, по какой он еще ходит сюда — это чтобы скрыться от жены. А жена у него, могу я добавить, та еще стерва. Что до постройки мостов, так мы мосты не строим. Мы их проектируем. Или, если быть построже в определениях — рассказываем людям, как их надо проектировать. Но за последние девять лет мы не помогли спроектировать ни одного моста.
— Да, похоже, в делах у вас определенный застой, — сказал я.
— А что вам нужно — скажите прямо?
Спрашивая, она сложила руки домиком и водрузила на них свой подбородок.
— Можете соврать мне что-нибудь. Я не возражаю. Я тут уже ошалела от скуки.
— А вы давно тут работаете?
— В июне будет тридцать один год.
— Я интересуюсь некоторыми людьми, которые здесь некогда работали.
Она улыбнулась.
— О, красота какая! Сплетни! Кто же? Я знала всех.
— Мужчина по фамилии Мизелль. А потом его жена. Мизелль был, насколько я понимаю, инженером.
— Вы из кредитного бюро?
Я покачал головой.
— Легавый?
Я покачал головой снова.
— Прошу прощения, — сказал я. — Я что-то типа репортера.
— Но ведь не с телевидения? — она казалась несколько разочарованной.
— Нет. Я работаю для Френка Сайза.
Как обычно, взвыли трубы, ударили тамтамы, и лед, что называется, тронулся. Это происходило почти всегда, когда я упоминал имя Френка Сайза в присутствии людей, изнывающих от отсутствия внимания. Похоже, оно для них много значит. Они не только рвутся к общению, они еще и жаждут рассказывать больше, чем они в действительности знают. Порой они берутся рассказывать даже о том, о чем в ином случае не стали бы говорить никому другому — то ли из стыда, то ли из опасения. Но и стыд, и страх куда-то отступают, если только возникает малейший шанс увидеть свою фамилию на страницах газет — или свое лицо на экране телевизора. Порой мне кажется, что я понимаю, в чем причина: они видят в этом свой последний шанс обрести бессмертие. Впрочем, не уверен…
Женщина с оранжевыми волосами сказала:
— Меня зовут Фиби Мейз.
— А меня — Декатур Лукас.
— А вы не хотите его записать?
— Что?
— Мое имя.
Нравится некоторым, когда вы при разговоре пишете в блокноте. Вероятно, это дает им время лучше продумывать ложь.
— Мы так больше не делаем, — сказал я. — Это вышло из моды.
— Но как же тогда вы умудряетесь все запоминать и держать в голове? — сказала она. — Вот я ничего не запомню, пока не запишу.
— А у меня в боковом кармане есть маленький магнитофон, — сказал я. Я на мгновенье оттянул левый рукав и мельком продемонстрировал свои наручные часы. — В часы встроен 33-фазный циклический микрофон с направленными сенсорами. Вы знаете такие — как у астронавтов.
Она важно кивнула.
— Припоминаю, я что-то слышала об этом. По телевизору.
«Еще б ты не слышала!» — подумал я.
Не знаю, почему я вдруг стал ей врать. Может быть, оттого, что она казалась такой безрадостной. И одинокой. Захотелось дать ей хотя бы что-то, о чем можно было бы говорить целую неделю… Если ей есть с кем говорить.
— Так как насчет человека по фамилии Мизелль? — спросил я бодро. — Работал тут такой в 56-м или в 57-м?
— Может быть, — сказала она. — А что он сделал?
— Я не знаю, делал ли он вообще что-нибудь, — ответил я. — Умер, наверно, — вот все, что я знаю.
Она захихикала.
— Наверно, допился до смерти.
— Хотя здесь он все ж работал — как инженер.
— Инженер! — она произнесла это слово как легкое ругательство. — Он был всего лишь чертежник, да и продержался только четыре недели. Мистер Коллинзон уволил его самолично. Это было одно из последних его дел, перед тем как он слег.
Я кивнул.
— А как насчет его жены, тоже Мизелль? Такая здесь работала когда-нибудь?
Она снова захихикала.
— Какой еще жены? У Билли Мизелля никогда не было жены. Он пропадал каждый вечер, гулял напропалую, а утром появлялся с опозданием, и от него несло, как от открытой бутылки с джином. И такие чудовищные враки рассказывал!.. Но с ним невозможно было удержаться от смеха, такой он был… ну, счастливый какой-то, просто счастливый. Ни с чего и от всего сразу.
— Когда он здесь работал? — спросил я.
— С 15 мая по 15 июня 1956 года.
— Как же вы так хорошо запомнили?
Она воспользовалась правой рукой, чтобы водрузить на место непослушный оранжевый локон.
— Билли Мизелль не из тех, кого забудешь, — сказала она, чуть улыбнувшись.
— А вы так и не были замужем, я прав? — спросил я.
— Совершенно верно. Я — мисс Мейз, если вы об этом.
— Так вы сказали — пил он много?
— Тогда все много пили. Хотя Билли еще больше остальных. Он был не пьяница, просто любил хорошо повеселиться.
— А чертежником-то он был толковым?
— Днем так очень хороший. Очень хороший и очень быстрый. Хотя с утра гроша ломаного не стоил.
— А как вы сами насчет выпить?
Она подняла свои выщипанные брови. Они были темно-коричневого цвета.
— Вы имеете в виду — в общем?
— В частности, — сказал я. — Я, в частности, думаю о пинте «J&B», которая лежит у меня в левом боковом кармане.
— Хм… прямо по соседству с магнитофоном?
Я ухмыльнулся.
— Именно так.
— Подождите, я возьму стаканы.
Она вытащила два зеленых пластмассовых стакана из ящика стола и поставила перед нами. Я хорошенько встряхнул бутыль и разлил в оба.
— А что если добавим немного газировки? — спросила она.
— Прекрасно.
В углу стояло сооружение с перевернутой горлышком вниз большой бутылью — весьма старомодный холодильник. Вода в бутыли забулькала, когда она наполняла наши стаканы. Вручив мне мой, она подняла свой и провозгласила: