— Они оба выплыли из тумана примерно в одно время, так ведь? Я говорю об этой девице Мизелль и ее полубрате-полукровке.
— После смерти мамаша послала деткам кое-что, — сказал я. — Это кое-что переправил им по почте один местный парень, владелец бара. Олтигбе в Лондон ушло письмо, а Конни Мизелль — посылка в ящике размером с сигарную коробку.
Синкфилд кивнул, отрезал себе очередной кусок бифштекса и положил его в рот. Говорить он начал, еще не закончив пережевывать:
— Так что ж ты там, в Лос-Анджелесе, на самом деле вынюхивал?
— Что-нибудь, что связывало бы сенатора Эймса и Конни Мизелль.
— И что ж это, по-твоему? Какая-нибудь мерзость типа поляроидных фоток, на которых он, она и, может, еще какая-нибудь девка?
— Может быть, — сказал я. — Она мне пару раз откровенно солгала. В принципе, достаточно безобидно — вроде как хотела уверить, что родители у нее были уважаемыми представителями среднего класса. А они не были. Но это ж не преступление, когда человек хочет малость приукрасить свое прошлое.
— Она действительно завоевала стипендию и прямо со школы пошла в колледж, — сказал Синкфилд. — Я проверил.
— Во многом она и есть то, что сама о себе рассказывает, — сказал я и отведал, наконец, кусочек своей форели. До этого я трудился в поте лица, пытаясь выбрать из нее кости. — Она ходила в школу в Голливуде, заработала там достаточно приличный аттестат, чтобы получить стипендию в колледже Миллз, а потом перепробовала много всяких занятий, прежде чем закончила поход в этой лоббистской конторе в Вашингтоне. Но вот что она никому не рассказывала — это то, что она росла в Голливуде, будучи во многом предоставлена сама себе, как сорная трава, и жила вместе с пианистом — который то ли был, то ли не был ей отцом — который обучал ее игре на пианино… и еще некоторым штучкам, когда ей перевалило за 12 или 13 лет.
— И это пока все, значит? — хмыкнул Синкфилд.
— Из того, что мне удалось собрать, вроде пока все. Что ни говори, а и это собрать было нелегко. И в этом, пожалуй, есть откровенная грязь.
— Так тебе удалось найти что-то, связывающее сенатора с ней?
— С Конни?
— Угу.
— Нет. Ничего.
— А что мать?
— Мать, судя по тому, что я слышал, трахалась со всеми в городе. Может быть, она и с сенатором трахалась, и, как ты сказал, сохранились фотоснимки…
— Хм… И он оставил ее на произвол судьбы с двумя детьми?
— Ну да, — сказал я. — Вот только, судя по тому, что я слышал, если б снимки имели какую-то цену, она бы давно сама ими воспользовалась. Если еще были какие-то снимки, которых, наверно, и не было.
— Давай все же попробуем начать с грязных фото, а? — сказал он.
— Это ты поднял тему.
— Да, пожалуй, я.
— Теория, откровенно говоря, слабенькая, — сказал я.
— Это точно, будь я проклят.
— Десерт какой-нибудь хочешь?
— Нет, не надо мне никакого десерта.
— Может, кофейку?
— И кофе я тоже никакого не хочу.
— Что же ты хочешь?
— Я хочу видеть Конни Мизелль, — сказал он.
— И что ж тебя останавливает?
— Да ни черта! — сказал он. — Пошли!
Глава двадцать первая
До Уотергейта мы добрались на машине Синкфилда. У него был ничем не примечательный черный Форд-седан, примерно двухлетний, явно нуждающийся в срочной замене амортизаторов. Синкфилд вел машину в мягкой, неторопливой манере, но ухитрялся проскакивать большинство светофоров «на зеленый».
— Ты говорил, что у тебя для меня что-то было, — напомнил я.
— Ах, да! Было. Такая, знаешь, по всему — большая, жирная улика. Как раз то, с чем мы, детективы, любим работать — с большими, жирными уликами.
— Так что это была за большая, жирная улика? — спросил я.
— Я дополнительно проверил еще кое-что по Олтигбе — насчет его пребывания в армии, в 82-м воздушно-десантном. Угадай, что он обычно преподавал в классе в Форт-Беннинг?
— Что?
— Взрывное дело. Он был эксперт. Мог взорвать, черт подери, все что хочешь.
— Хм… Особенно в дипломате?
— Да, особенно в дипломате.
— Ну что ж, улика в некотором роде что надо, — сказал я.
— Тебе не нравится?
— А тебе?
— Не-а, — сказал он. — Мне не нравится. Чего ради ему было взрывать дочку сенатора? Он же с этого ничего не получает. Если б он еще покрутился вокруг нее, она бы, глядишь, вышла за него замуж — а он бы женился на миллионе долларов.
— А может быть, это сводная сестра заставила его взорвать ее.
Синкфилд недоверчиво хмыкнул.
— Да, это последняя теория Лукаса, — заявил я. — После многих лет разлуки сводная сестра снова — или, возможно, впервые — соединяется со своим сводным братом. По телефонной книге они определяют себе жертвенных агнцев — сенатора Эймса и его дочь Каролину. Конни Мизелль переезжает к сенатору. Игнатиус переезжает к Каролине, которая раскрывает заговор и грозится нашу сладкую парочку разоблачить. Они ее взрывают, вероятно, вместе со всей ее информацией. Затем Конни Мизелль начинает мучить жадность. Поэтому она просит прощения у игроков в бридж и сматывается из-за стола — под предлогом, к примеру, того, что хочет пи-пи. Вместо этого она бросается к моему дому, стреляет в сводного братца, — и потом стрелой обратно к столу, где как раз успевает поддержать партнера — говорит «пять червей» на его «четыре без козыря». Заказывает «малый шлем», берет его, а потом подает всем гостям кофе — только на минутку задерживается над чашкой сенатора, осторожно подсыпав туда мышьяку…
— Ты совсем охренел, Лукас, — сказал Синкфилд.
— У тебя есть что-то получше?
— Нет, кроме одного.
— Чего же?
— Такой чушью я себе голову не забиваю.
Синкфилд воспользовался своим значком, и мы легко миновали охранников Уотергейта. Пришлось подождать лифт, но недолго. В таких дорогих кооперативных домах, как Уотергейт, платят не для того, чтоб потом экономить — особенно на лифтах. Кабина лифта остановилась с легким звоном колокольчика. Двери открылись, и оттуда степенно вышел частный сыщик (100 баксов за час), мистер Артур Дейн, весь, как всегда, в своем костюме эпохи Эйзенхауэра.
— О, судьба постоянно сталкивает нас друг с другом лбами, не так ли, лейтенант? — сказал он, потом кивнул мне и добавил: — Мистер Лукас! — чтобы я не почувствовал себя обойденным.
— Вы поднимались к сенатору? — спросил Синкфилд.
— Совершенно верно.
— Довольно странное место для вашего визита, не так ли?
— В действительности совсем нет, лейтенант. Я порой выполняю функции своего рода дипломатического курьера между миссис Эймс и ее мужем — хотя обычно мне не удается пройти дальше мисс Мизелль. Сегодня мне пришлось принести дурные вести.
— О! — сказал Синкфилд. — И что ж за дурные вести?
— Вы помните секретаря сенатора, Глорию Пиплз?
— Маленькая пьянчужка на похоронах?
— Да, она плоха, — сказал Дейн. — Она каким-то образом достала номер телефона миссис Эймс и начала ей названивать, не разбирая дня и ночи. Несет на самом деле бог знает что, допилась уже, очевидно, до полной потери разума. Тут госпожа Эймс заволновалась, что так она и вред себе какой-нибудь причинит; и попросила меня выяснить, не сможет ли сенатор взять на себя заботу поместить бедняжку Пиплз куда-нибудь.
— «Куда-нибудь» — это куда? — спросил я.
— В Вашингтонский Больничный центр — пока не просохнет от пьянства, — сказал Дейн.
— А после? — спросил Синкфилд.
Дейн пожал плечами.
— В какой-нибудь частный санаторий.
— Есть такие частные санатории, откуда уже не выберешься, — сказал Синкфилд.
— Женщине необходима помощь, — сказал Дейн.
— И сенатор дает согласие?
— Его там нет, но мисс Мизелль сказала, чтоб я брал инициативу в свои руки и делал все, что необходимо.
— Хм… Она уже взяла в свои руки все полномочия?
— Мы целый час ждали прихода сенатора, но когда он так и не пришел, мисс Мизелль сказала, что она берет на себя всю полноту ответственности за несчастную Пиплз.