- Да.
- Что с ними? - Он не отвечает. В этот момент я действительно пугаюсь. Тело становится тяжелым, в голове что-то стреляет. Я сжимаю трубку с такой силой, что хрустят пальцы, и кричу, - что с ними? Где они?
- Мне очень жаль.
- Где мои родители?
Но Андрей Сергеевич не говорит ничего путного. Только повторяет заплетающимся языком: мне жаль, жаль, жаль. А я не верю. Родители не могли пострадать, люди страдают только в кино, в книгах, на картинах в галерее или в песнях. Никто не страдает в реальной жизни. Всем известно!
- Скажите, ответьте, что с мамой? Где папа?
- Они погибли.
Я думаю, в груди что-то взрывается, потому что мне становится дико больно. Закрываю рукой рот и падаю на колени, выронив сотовый. Качаю головой, думаю: нет, это невозможно, нет. Они живы, все в порядке. Вновь хватаю телефон, сбрасываю вызов Андрея Сергеевича и набираю номер мамы. Через несколько секунд сообщают: абонент вне зоны доступа. Рычу, пробую дозвониться до папы. Бесполезно. Кидаю трубку о стену и, обхватив себя руками за талию, кричу. Во все горло. Тут же в комнату врываются Лена с Артемом. Они подбегают ко мне и в панике начинают трясти за плечи. Вскоре приходят остальные. Друзья стоят вокруг, спрашивают, а я могу лишь смотреть перед собой и стонать, будто раненное, бешеное животное. Ленка сидит на коленях, держит мое лицо и тоже плачет. Не думаю, что она знает причину. Мне кажется, она просто испугалась. Обнимает меня и вытирает щеки. Шепчет: я с тобой, я с тобой, а сама дрожит, будто банный лист. Возможно, в глубине души, чувствует: произошло нечто страшное. Стас просто не шевелится. Олег кому-то звонит, через пару минут он опускает телефон и сообщает что-то такое, из-за чего Лена взрывается новой волной плача. Артем что-то кричит, Настя сжимает мою руку, и кажется, читает молитву. Хаос. Звуки смешиваются в один сплошной шум. Я пытаюсь отключиться, но боюсь, что как только закрою глаза, увижу родителей. Мне так страшно, что внутри холодно. Доисторический холод, который погубил мамонтов, сейчас атакует мое тело. Я замерзаю и трясусь, прибываю в странной лихорадке. Опускаю вниз голову. Вижу на полу темные пятна от слез и считаю до десяти. Раз, два, три, четыре. Сейчас станет легче. Пять. Шесть. Все будет нормально. Семь, восемь, девять. Лица родителей перед глазами. Десять.
Сейчас
Открываю глаза и вижу перед собой открытое окно. Забыла закрыть на ночь. Встаю, выхожу из комнаты и иду на кухню. Делаю то, что делаю обычно – завариваю кофе.
Первые несколько раз было очень плохо. Я просыпалась в слезах и не могла дышать. Сейчас чувства притупились. Мне не больно, как раньше. Мне так же страшно, но это совсем другое. Боюсь, люди ко всему привыкают, даже к страданиям.
Отпиваю горячий напиток, смотрю куда-то вдаль и думаю о том, как все сильно изменилось. Мне не хочется пойти в ванну, вновь схватиться за лезвие, не хочется разрезать им кожу чуть выше кисти и выпустить наружу кровь. Странное чувство. Родители не вернулись, а желание жить появилось. Почему? Неожиданно вспоминаю о глазах Димы и смущенно улыбаюсь. Наши поступки напрямую зависят от физических причин.
Сегодня воскресение. Раньше выходной имел бы значение, но теперь, когда все дни – воскресенья, мне все равно.
В обед забегает Лена. Она решительно переступает через порог, проходит в коридор и раздевается. Делает все так, будто не было шести месяцев, будто между нами ничего не изменилось. И я бы рада сказать: нет – изменилось! Да, вот не хочется врать. Подруга ведет себя так естественно, так непринужденно, что я теряюсь. Откуда у людей столько сил? Неужели одна я не могу справиться с тараканами, поедающими здравые клетки моего мозга? Ленка достает из сумки маленькую коробку, открывает ее и вручает мне телефон.
- Никогда не поздно начать все заново.
Принимаю подарок.
Последний свой сотовый я разбила о стену. Ноутбук отдала коллегам родителей по работе. Провода телевизора и компьютера обрезала. Ничто не должно было столкнуть меня лицом к лицу с прошлым: ни друзья, ни их сообщения, ни вести о трагической смерти двух репортеров на территории Украины под Луганском. Я окружила себя пустотой. Специально. И сейчас осознаю: нужно вновь ее заполнить. Не хочу думать о том, просто это будет или нет. Теперь, когда Ленка так уверенно и спокойно вливается в мою жизнь, я хочу верить в лучшее. Возможно, когда-нибудь мне совсем расхочется умирать, и эти полгода выпадут из мозгов. Но пока я могу лишь надеяться. А надежда – прекрасное чувство, как для сильных, так и для слабых людей.
Подруга уходит, одарив меня странным взглядом. Обнимает на пороге и шепчет, что завтра придет вновь. Я улыбаюсь ей. Мне кажется, так нужно и правильно. Пусть она понимает, как мне важно видеть ее рядом. Однажды папа сказал: необходимо обнажать свои чувства. Я спросила: почему, и ждала, что он ответит про незнание или заблуждение, про недоверие, в конце концов. Но папа сказал иное. Он сказал, что чувства – это наши тайны, и когда мы с кем-то ими делимся, мы становимся гораздо ближе друг к другу.
Я улыбаюсь, вспомнив отца. Впервые. Обычно я плачу.
Он был сильным, справедливым человеком без комплексов. Говорил тихо, размеренно, не торопился и не пытался произвести впечатление на людей, что уже само по себе было впечатляющим. Носил удобную одежду, скрывал глаза под черными очками, был человеком военным, но в то же время никогда не убирался на балконе, оформленном под личный кабинет. Вот и поймите его. С ним мы разговаривали обо всем, делились переживаниями и эмоциями. Порой, папа находил ответы на вопросы, даже не заданные мною вслух. Ехал в машине, молчал, переключал передачи, а затем вдруг выдавал то, что успокаивало меня или придавало сил. Я думаю, он просто чувствовал. Перед отъездом на Украину, папа необычно долго рассказывал мне об ответственности. Возможно, сейчас, зная о том, что случилось, я слишком много внимания уделяю совпадениям. Но, тем не менее, его фразы: будь осторожна, не унывай, научись быть сильной – кажутся пророческими.
Мама была иной. Она любила учить меня и переделывать, как детский набор-конструктор. Я часто злилась, постоянно винила ее в своей робости, неуклюжести. Мне казалось, будто мама сделала из меня примерного ребенка, неспособного никому ответить, показать зубы, защититься, и я устраивала скандалы, и мы ссорились, и мирились, и опять ссорились. И тогда казалось, что борьба бесконечна. Я думала, что постоянно буду сердиться, цапаться, закрывать уши, упираться ногами, руками, коленями, спиной. Чушь. Теперь я многое бы отдала за один ее совет. Я бы вновь хотела на нее разозлиться только для того, чтобы почувствовать ее заботу. Мама вложила в меня так много, а я никогда не говорила ей спасибо. И мне стыдно. Стыдно так, что я все-таки плачу.
Вытираю щеки и понимаю, что улыбаюсь. Впервые воспоминания о родителях не заставляют меня горбиться, сжиматься. Мне приятно прикоснуться к ним. Словно на несколько секунд папа с мамой оживают.
Вдруг стучат и, вновь смахнув слезы, бегу в коридор. Смотрю в глазок. Лицо становится светлым, я ощущаю это. Открываю дверь и шепчу:
- Привет.
- Привет.
На пороге Дима. В одной руке он держит небольшую картонную коробку, в другой – сжимает ручки пакета. Я хочу спросить, что это, но не успеваю.
- В сторону, - восклицает парень и врывается в квартиру. Стаскивает обувь, не дожидаясь разрешения, идет в зал. Я скептически улыбаюсь, уже чувствуя этого парня частью своей жизни. – У меня для тебя сюрприз. Сразу предупреждаю: никаких нет.
- Почему?
- Потому что.
Парень садится на диван. Небрежно бросает белый пакет на пол, ставит коробку к себе на колени и поднимает на меня довольный, хитрый взгляд. Клянусь – мне не по себе. Скрещиваю на груди руки и с любопытством спрашиваю:
- Что в коробке?
- То, что нужно всем и каждому. Друг.
- Друг?
Дима открывает подарок и неожиданно достает оттуда пушистый комок, мяукающий и дергающийся в разные стороны. Серый, словно пыльный. Я удивленно расширяю глаза и восклицаю: