Приемник внезапно оживает. Все вздрагивают.
Итальянцы сообщают, что связь с Африкой прервана. Порвалась тонкая нить, соединяющая их с кораблем. Что случилось?
— Продолжайте вызывать Зобру, мы остаемся на приеме.
И снова наступает тишина. Но это вторжение внешнего мира возвращает всех троих к действительности.
— Почему вы не сказали им, чем они больны? — спрашивает доктора Лоретта.
Ее вопрос — лишь предлог для того, чтобы заговорить с ним и улыбнуться. Это объяснение в любви.
— Я напрасно взволновал бы их.
В голосе доктора чувствуется невысказанная нежность.
Вмешивается Корбье. Его голос скрипуч, тон, как всегда, резок:
— Никогда не надо обманывать больных. Они больше чем кто-либо имеют право на истину.
Муж выдал себя. Лоретта закусывает губу.
Без всякого перехода Корбье спрашивает жену:
— Ты плакала?
Испуганная его прозорливостью, она лепечет:
— Нет. Чего ради мне плакать? Почему?
Он не отвечает. Но после ее настойчивых вопросов презрительно бросает:
— Мне так показалось, когда вы вернулись.
Мерсье достает из кармана сигарету, закуривает, избегая взгляда Лоретты.
2 часа 40 минут (по Гринвичу) на борту «Марии Соренсен»Олаф открыл глаза. Ему лучше, сон освежил его. Ларсен смотрит на него в недоумении: неужели кризис миновал? Это было простое недомогание? Он не смеет надеяться. Несколько раз пытался убедить себя, что у сына нет ничего серьезного, волноваться нечего, но где-то в глубине сознания крепло убеждение, что Олаф — жертва той же болезни, что и остальные. Он и сейчас так думает.
Олаф сел на койке. Поймал взгляд отца и тотчас же отвел глаза. Он делает вид, что не замечает, с каким беспокойством отец следит за всеми его движениями, и идет к двери.
— Куда ты идешь?
— Пойду предупрежу их.
— Что ты собираешься им сказать?
— Скажу, чем они больны.
— Ты же ничего не знаешь.
— Чего ты боишься? Я тоже слушал радио и понял, что доктор молчал недаром. Они имеют право знать столько же, сколько и мы.
Капитан стучит кулаком по столу.
— Нет у них никаких прав, я здесь хозяин.
Ему показалось, что Олаф покачнулся, ухватился за шкаф, чтобы не упасть. Ларсен сразу смягчает тон:
— А для чего им это нужно?
— Они будут оберегаться, если еще не поздно.
— Как они могут оберегаться, подумай сам? Если для них можно что-то сделать — мы сделаем.
— Ну, тогда они хоть приготовятся к смерти, выскажут свои последние желания, помолятся. Каждый поступит по-своему. Но по крайней мере их не оставят подыхать как собак, не сказав даже, от чего они подыхают.
— Если сыворотка отправлена вовремя, они будут спасены и не узнают даже, какой опасности подвергались.
— А если они хотят о ней знать? Если я скажу им об этом, я, понимаешь?
Капитан заслоняет собой дверь:
— Не смей выходить! Я запрещаю!
Олаф смотрит на него, кровь бросается ему в лицо.
— Может, ты и подохнуть мне запретишь? У меня чума, холера или желтая лихорадка, черт его знает. Что мне до твоего запрета или разрешения? Я все равно конченный человек. Мне уж не вернуться в порт, не свидеться с Кристиной, и о ребенке я никогда не узнаю, а ты думаешь, что я буду считаться сейчас с дисциплиной и всеми выдумками, которыми ты пичкал меня столько лет подряд!
Он делает шаг вперед, но Ларсен преграждает ему дорогу: