Время — неутомимый путник, не знающий усталости. Уже минуло более половины того двухлетнего срока, на который ты был исключен из университета. Часто, очень часто к тебе возвращается потрясающая мысль: через год ты бы опять начал учиться, опять сидел бы за рабочим столом в уютной холостяцкой комнате. В соседнем кафе, за чашкой натурального кофе, читал бы «Терапию» Демаруса. Солидно-спокойная обстановка факультета, которая всегда вызывала в тебе непостижимое торжественное напряжение. Этот факультет и теперь живет своей серьезной и спокойной академической жизнью, воспитывая десятки и сотни врачей… А ты? Ты не только потерял и еще потеряешь время, но навсегда и окончательно захлопнул за собой дверь, а ключ бросил в пропасть.
Вацлав напрасно закрывает воспаленные глаза. Что с тобой будет завтра, через месяц, через год? Впереди нет ничего, за чем бы следовало идти. Это не жизнь, это только существование. Сила инерции велика, но и она иссякает. Твое настоящее положение — это именно инерция.
Когда Вацлав был мальчиком, ремонтный слесарь в имении отца выточил ему игрушку — железный волчок. Волчок мог подолгу кружиться на стеклянной доске папиного письменного стола, потом начинал ковылять и падал. И человеческая жизнь кончается так же, как вращение волчка: в одно мгновение, прыжком в небытие. Нет, perpetuum mobile[147] — нереальная идея, несбыточная мечта: если отсутствует источник силы, то не может быть никакого ее проявления.
Мысль Вацлава начинает тускнеть, как замерзающее окно. Сквозь дремоту, без всякой логической связи, всплывают обрывки роковых фраз, сыгравших трагическую роль в его судьбе.
«На поддержку единиц мы не имеем ни времени, ни средств. Наша задача — осуществление высокой политики.
…Учиться? Пожалуйста. Нужно лишь достать документы и получить стипендию».
Вращающийся волчок. Странная мысль возникает в затуманенной бессонницей голове Вацлава: сегодня ты живешь, перевариваешь свои тысячу восемьсот калорий, ночью ты проиграешь сражение с клопами, а завтра вдруг перестанешь существовать. Сосед с чувством благодарности будет три дня поглощать твои тысячу восемьсот калорий…
После полудня Штефанского вызвали в канцелярию. Через четверть часа он ввалился в комнату с пылающими от счастья глазами и конвертом в руках.
— Едем в Канаду!
Штефанская поначалу ничего не поняла. Она дважды, как рыба, широко разинула рот, запустила свои темные искривленные пальцы в редкие волосы и наконец опомнилась и дрожа перекрестилась.
— В Канаду, понимаешь? — еще раз выкрикнул Штефанский и потряс жену, взяв ее за острые плечи.
Она рассмеялась мелким хихикающим смешком, но вдруг стала серьезной, подскочила к нарам и лихорадочно начала складывать грязное белье, всевозможную ветошь. Ей попался в руки паровозик с красными колесиками. Она бережно положила его на сенник и замерла.
Штефанский помрачнел.
— Не сходи с ума, погоди, сперва надо пройти медицинскую проверку. Погоди, еще будет беготни… — Он запнулся и побледнел.
Штефанская сразу же все поняла и зажала маленькой ладонью приоткрытый рот.
Штефанский взял в руки дырявую рубаху, бесцельно сложил ее, но тут же опять развернул, глубоко вздохнул и печальным взглядом посмотрел в окно.
— Да, ей нельзя с нами! — выкрикнул он раздраженно. — Как только заработаю, пошлю ей на дорогу, она и приедет. Да, да, Мария приедет к нам после…
Из совиных неморгающих глаз с воспаленными веками тихо покатились крупные тяжелые слезы.
— Имею разрешение! — зашумел Штефанский на всю комнату.
Он протопал к нарам Капитана и победным жестом показал казенную бумагу. Поляк восхищенным взглядом впился в губы Капитана, когда тот по-английски, с хорошим произношением читал текст разрешения на выезд. Потом Штефанский приступил к Вацлаву, а затем растолкал и спящую Ирену, но не стал ожидать, пока она заинтересуется, и убежал в соседнюю комнату. Всюду, где побывал поляк, после его ухода воцарялось сумрачное молчание. В Валке было законом — радость одного немедленно вызывала лютую зависть у других.