— Пан Штефанский!
Чиновник пожал Пепеку руку и вписал имя Штефанского в какой-то бланк. Из дальнего угла комнаты подошел лысый человек в пенсне. Он внимательно оглядел фигуру Пепека и сказал по-немецки:
— Откройте рот!
Пепек понял, но отрицательно покачал головой: «не понимаю». Вызвали секретаршу.
— Понимаете хотя бы по-чешски? — спросила она по-чешски. У нее было типичное для англосаксов произношение.
Пепек кивнул. Лысый доктор как бы нехотя вертел его голову, чтобы лучше увидеть всю полость рта.
— Ладони! — секретарша перевела, и Пепек перевернул руки ладонями кверху.
На лице доктора отразилось явное разочарование. Сквозь рукав пиджака нащупал он бицепс Пепека.
— При такой фигуре вы могли бы иметь мускулы покрепче. Мозолей на руках у вас нет вообще!
— Два с половиной года я без работы. Откуда же быть мозолям? — Пепек напряженно следил за тем, чтобы в силезский диалект, на котором он старался говорить, вплетать поменьше чешских слов.
— Раздевайтесь.
Пепек без тени смущения снял рубаху, доктор вооружился фонендоскопом.
— Имели легочные заболевания?
Пепек ответил отрицательно. Секретарша зевнула и прикрыла ладонью рот.
— Рентгеновского снимка с вами нет?
Пепеку еле-еле удалось сосредоточиться, чтобы не попасть впросак.
— Разве человек, когда убегает, имеет время думать о такой чепухе? — Медосмотр раздражал Пепека. «Того и гляди скажут, что у меня нервы ни к черту, и не возьмут». Это еще больше встревожило его.
Доктор взглянул на его вздрагивающие веки.
— Это у вас быстро пройдет, когда поработаете лесорубом. — Доктор в первый раз попытался улыбнуться.
Пепеку кивнули на кресло у курительного столика. Он сел с чувством облегчения: теперь необходимо сосредоточиться, чтобы не растеряться при неожиданном вопросе. Однажды приятель взял его с собою в каноэ, и они поплыли вниз по Вагу, от самых Карпат. Переживание очень острое для оборванного питомца окраинной улицы Остравы. Он и сегодня подобен пловцу в каноэ — этой крайне ненадежной лодке, несущейся по бурному потоку между скалами.
Служащая за столом шуршит бумагами, снаружи кричат скворцы, через открытое окно откуда-то с нижнего этажа доносились звуки пассадобля, но Пепек не слушал, он пристально смотрел на светлую блузку секретарши, сидящей за столом. Бумаги в ее руках — это для него или счастливое будущее, или гибель. Время остановилось, пассадобль сменился тягучим блюзом, удары сердца у Пепека все время обгоняли ритм блюза; вот это будет здорово — отдышаться в канадских лесах, сбросить, как вонючее грязное тряпье, всю свою прошлую жизнь и начать новую; глядеть со скалы куда-нибудь в сторону Юкона. На рекламных открытках Чешского комитета природа Канады выглядела именно так.
— Почему вы не привели свою семью?
Пепек вздрогнул, выпрямился и судорожно сжал пальцами край стола, за которым сидел.
— Пока оформлялось разрешение, умер мой сынок, а жена заболела туберкулезом. Ни она, ни дочь не могут сейчас ехать со мной. Как только… начну зарабатывать в Канаде, вышлю ей деньги, авось к тому времени она выздоровеет. — Он поднял глаза, ему показалось, что на лице секретарши промелькнуло участие.
— Сколько же вас в таком случае поедет?
— Я один!
Холеная рука перечеркнула какую-то графу в бумагах. Еще одна стремнина осталась за кормой лодки Пепека.
— Год рождения?
Конечно. Этот вопрос должны были задать. Острая скала, торчащая в самой середине потока. Если он не сумеет обойти ее — раздастся треск, и вспененный водоворот проглотит пловца. Пепек не имел возможности научиться плавать: в грязной речушке Остравице воды по колено.
— Тысяча девятьсот двадцать пятый.
Изогнутые брови девушки чуть сдвинулись.
— А у меня записано: тысяча девятьсот пятый.
Пепек равнодушно пожал плечами. Но в мелодии блюза, внезапно заполнившей всю комнату, зазвучала смертельная тоска.
— И на регистрационном листе тоже тысяча девятьсот пятый. Странно. Почему при регистрации вы прибавили себе целых двадцать лет?