Человечек с уродливым черепом показал, как взводится курок.
Как холодит это маленькое колечко ствола, нет, уже не холодит, оно греет, жжет…
Вацлав нажал на спусковой крючок…
33
Закончилось основное обучение. На вечерней поверке между иными зачитали и фамилию Гонзика, а в конце — ничего не говорящее название: «Уджда».
Моторы автомашин ревели на широком асфальтированном шоссе, идущем на запад, извилинами поднимающемся вверх, а потом спускающемся вниз, среди голых безводных скал. Белый город со стройными минаретами, проклятая крепость ЦП-3 с пыльным плацем и разносящими заразу черными девицами, кладбище иллюзий под вечно ясным небом — настоящее преддверие ада — все это осталось позади.
Наконец длинная колонна автомашин достигла нового места назначения — городка, расположенного в холмистой местности на самой границе Марокко. Чахлая, выгоревшая зелень, песок и невысокие горы на горизонте. В километре за городом — большой квадрат, обнесенный колючей проволокой. Белый кирпичный дом для господ офицеров, пятнадцать деревянных бараков для нижних чинов. На каждом углу — пулеметная сторожевая вышка; гаражи, выровненные в ряд танки с зачехленными пушками. Патрульный с автоматом на груди, в белой фуражке, с красными нашивками на рукавах размеренно вышагивает вдоль колючей проволоки. Слова нового командира на вечерней перекличке не оставляли никаких иллюзий:
— Дорога к морю идет через горы и пустыню. Каждый голубок, который захочет отсюда упорхнуть, должен в дороге пить и есть, понятно? За каждого пойманного дезертира две тысячи франков — солидная сумма для туземца. Не было случая, чтоб они отказались от такой возможности. Эти две тысячи удерживают потом из жалованья дезертира, разумеется, если он будет еще получать жалованье.
В тот вечер Гонзик сидел на краю бетонного колодца в углу лагеря и глядел на запад. Уджда — укрепленный пересыльный пункт. Еще на пятьсот километров удалился он от родины. Африканские сумерки быстро опускались на плоскую равнину. Угасала полоска золотых облаков на горизонте, в памяти Гонзика возникла совсем непохожая картина: мошкара вьется над засыпающим Стеклым прудом; там, в дальней дали родного Горацка, на туманных сырых лугах коростель начал свой трескучий вечерний концерт, ему ответили лягушки из камышей. В дружном лягушачьем хоре выделяется громкое кваканье их старого короля. Желтое брюшко карпа мелькнуло над водой и с плеском скрылось в глубине. По воде тихо растекаются круги, они становятся все шире, слабеют, не достигая тростника, растущего вдоль берегов. Голубая вечерняя прохлада стелется над прудом, сливаясь с серо-голубыми сумерками, опускающимися с геральтицких холмов. А за недалеким сосняком вдруг пронеслась дымящаяся ракета — девятичасовой пассажирский, мчась к Знойму, поднял обычный переполох: потревоженный поездом выводок диких уток суматошно понесся низко-низко над прудом, ударяя крыльями по воде, эхо повторяет перестук колес, с переезда доносится прощальный гудок, и все снова затихает.
Терзающие душу образы! Сердце Гонзика живет лишь видениями родной земли. Они чудятся ему во сне и наяву, он дышит ими, они стали частью его души, в них одно его счастье. Родина.
Гонзик очнулся: шаги по песку, французский говор. Сержант и три легионера шли от канцелярии прямо к нему. В руках у них короткие доски и инструменты. Гонзик убрался восвояси. За его спиной послышался стук, в дерево вбивали гвозди, колодец громко резонировал. Парни чему-то смеялись. По панибратскому отношению солдат к сержанту можно было заключить, что это тертые люди. Когда они ушли, Гонзик подошел к колодцу. Табличка на французском, немецком и польском языках угрожающе предупреждала: «Тиф. Не пользоваться!»
Однажды вечером в арабской кофейне под полотняной крышей к Гонзику подсел Жаждущий Билл. Он заказал содовой и вытянул из кармана помятую открытку. Хомбре писал из Феса, что он уже совершил первый парашютный прыжок.
Билл задумчиво гонял соломинкой кусочек льда в стакане с содовой водой.
— Хомбре влип крепко: он попал в глубь страны.
Гонзик посмотрел вопросительно. Билл пристально глядел щелками серых глаз.
— Отсюда до моря шестьдесят километров, — сказал он своим высоким пискливым голосом.
Гонзик нервно оглянулся: за его спиной зазвякали подковы, два полицейских-араба медленно проехали по улице. Гонзик с удивлением подумал, что более, чем содержание сказанного, его ошеломило доверие Билла — редкостное явление здесь, в обстановке предательства и подозрений. Разве этот парень с детским голосом уже забыл, что и Гонзик участвовал в избиении?