— Сколько у тебя диоптрий?
— Четыре.
— Высадить тебя в Марселе мы должны, но ты не бойся, потребуй там медицинского освидетельствования, с таким зрением тебя в легион не отправят!
Двадцать четыре часа плавания до Марселя, ужас при мысли о том, что свобода снова станет недостижимой, мучительные картины: удар плеткой по лицу, тюремная камера в форте Никола, новая отправка в Алжир, казармы ЦП-3 — нет, во второй раз он не выдержит.
Грузовой пароход медленно прошел мимо крепости на высокой скале. Гонзик широко раскрытыми глазами смотрел на галерею, с которой в прошлом году первый раз в жизни увидел море. Затем юноша, удрученный и подавленный, словно тень, тихо проскользнул в котельную, сел на ящик с инструментом и стал ждать конца. Друг-кочегар отводил от него глаза, но, наконец, не выдержал, развел черными от нефти руками и без надобности повысил голос:
— Я сделал все, что было в моих силах, черт побери!
Восемнадцать часов безотлучно просидел Гонзик в котельной: он был не в состоянии есть и только иногда припадал губами к кружке тепловатой воды. Наконец усталость одолела его. Проснулся Гонзик от грохота и тряски: машина работала! Гонзик сорвался с места и вихрем как обезумевший помчался по палубе. Вдали в лучах вечернего солнца светились знакомые очертания Шато д’Иф: судно покидало Марсель. Второй помощник капитана шел навстречу Гонзику.
— Ты все еще здесь? — Он сдвинул со лба белую форменную фуражку и потянул себя за ус. Его серые глаза хитро улыбались. — Как я мог о тебе забыть? Теперь мы должны тебя кормить до самой Германии!..
— Валка. Aussteigen[178].
Гонзик выскочил из автобуса, калейдоскоп минувших дней растаял.
Знакомая асфальтовая дорожка, вывеска на столбике возле ворот: «Camp Valka». Он озадаченно посмотрел наверх: над входом в канцелярию — черный флаг. Гонзик пожал плечами. Он зашагал дальше, мимо склада, барака полиции, почты.
Вдруг шаг его отяжелел, стал медленнее, словно ноги его налились свинцом: каждый из тех, кто двигался ему навстречу, мог быть Каткой, Вацлавом, старухой Штефанской, Иреной…
Гонзик подтянулся и заставил себя успокоиться. Вот и улочка. Но что это? Гонзик остолбенел: на том месте, где должен был быть их барак, — гора мусора, голый кирпичный прямоугольник фундамента, обрывки толя, заржавленное колено водопроводной трубы, оборванный шнур, патрон с разбитой лампочкой.
Команда лагерников разбирала соседний барак. Гонзик поймал за рукав одного из работающих:
— А где те, которые здесь жили?
Юнец вынул сигаретку изо рта.
— Ну и вопрос! Вероятно, квартируют в гренландском посольстве!
Гонзик с замиранием сердца постучал в дверь управления лагеря. Медвидек его совсем не узнал. Он повел его в заднюю комнату, как новичка, тискал его руки, наваливался плечом.
Папаша Кодл прищурил глаза, наклонил голову набок.
— Имя твое я забыл, но эти веснушки и очки знаю, приятель!
Гонзик назвал себя.
— Иди сюда, дитя мое, дай обнять тебя! Потерявшаяся овечка покорно вернулась к своему старому пастырю. Ну-с, как там на белом свете? Везде хорошо, а в Валке лучше?! Так-то вот! Да ты садись, рассказывай.
Он налил гостю рюмочку; ангорский кот плавно прошелся по комнате и вскочил к хозяину на колени.
— И что бы тебе приехать на день раньше! В Валке вчера был праздник, еще сегодня братья облизываются! Папаша Кодл, друг ты мой, с понедельника стал начальником Валки! Господин Зиберт умер, упокой, господи, его душу. Натерпелся он, бедняга, досыта.
Пузырьки слюны вздувались и лопались в уголках его мягких подвижных губ, рука с длинным ногтем на мизинце ласково почесывала сладко мурлыкавшего кота.
— Теперь старый папаша Кодл покажет, что может сделать чешский патриот для своих людей на чужбине. Ты увидишь, каким станет лагерь! Никаких блох и клопов. Старые хибары уничтожу! Изолированный участок для словаков. Пусть себе там сидят! Венгерскую сволочь — на дальний конец, за церковь! А евреи пускай убираются в Реклингхаузен, Регенсбург, Оффенбах или хоть в задницу. Но здесь я их не потерплю.
Он выпил вина, вытер ладонью рот, ударил себя в грудь.
— Я устрою тут наших ребят как дома! — Он повысил голос сразу на два тона и немного подался вперед. — Только ненадолго это все. Верь мне, Гонзик: божьи мельницы мелют медленно, но верно. Скоро мы все вместе будем любоваться на нашу стобашенную, сидя за рюмкой вельтлина в «Золотом колодце».