— Не в смелости дело, парень.
Гонзик посмотрел на него вызывающе. Капитан потупился.
— Я… не могу возвратиться, Гонзик. Я свою родную страну окончательно проиграл. Что тут объяснять: я дезертировал за границу в военной форме. Это государственная измена.
Капитан ерзал на стуле, словно сидел на угольях.
— Да и чего ради мне возвращаться? — В его голосе зазвучала вдруг непонятная агрессивность. — Чего мне не хватает? Я здесь устроился, и совсем недурно. Может, со временем буду даже иметь свою мастерскую. — Голос его стал громче и резче, что совсем не вязалось с содержанием его слов. Он отпил вина.
— Ты, офицер, будешь исправлять краны?
— И все же мне будет лучше, чем тысячам других в лагере! — крикнул Капитан раздраженно.
Гонзик оглянулся.
Но внезапно Капитан как-то сжался, стал меньше ростом, плечи обвисли, спина согнулась. В глубокой задумчивости он стал водить указательным пальцем по краю стакана.
— Я не причисляю себя к тем, которые околачиваются в лагере. — Капитан неопределенно взмахнул рукой. — Я не могу, понимаешь, не могу вернуться! А многие в Валке уже не хотят вернуться, тебе это ясно? — Теперь это снова был нормальный голос Капитана, несколько режущий ухо, немного пискливый для такой плечистой фигуры. — Они привыкли лодырничать, и уже никогда из них ничего путного не выйдет. Воровство и девки стали смыслом их жизни. Дома им пришлось бы работать.
Наконец Капитан поднял голову и прямо посмотрел Гонзику в глаза.
— Ступай один, Гонзик, я останусь… Где-то живет моя дочка, ей не было и четырех, когда я ушел. Каждое утро она караулила момент, когда я проснусь, перелезала из своей кроватки ко мне, гарцевала на мне верхом, как на ретивом коне, умела делать стойку, словно заправский циркач. А теперь каждое утро я просыпаюсь в одиночестве.
Капитан выпил вино до дна и тут же снова налил. На губах у него остался багровый след. В спутанных щетинистых волосах Капитана прибавилось много серебряных нитей. Он продолжал:
— Мы должны состариться, чтобы поумнеть. Только в почтенном возрасте человек избегает тех ошибок, которые свойственны молодости. Сущность жизни заключается в познании истины. Я за нее заплатил страшной ценой. Однако не так-то просто начинать жизнь сначала. Может быть, прав был Сенека, говоря, что те, которые все время начинают снова, живут плохо.
Гонзик сидел сам не свой. Он механически сыпал соль на скатерть, где пролилась капля красного вина.
— Я уже никогда не буду счастлив. Это я знаю, — продолжал Капитан. — Содеянное зло, дорогой мой Гонзик, возвращается к человеку, как пыль, брошенная против ветра. Иногда оно появляется непосредственно вслед за тем, что ты сделал, а порой возвращается к тебе сложным и долгим путем. Однако зло не является свойством, присущим мирозданию, оно существует лишь в человеческих сердцах.
Капитан провел пальцем по своему орлиному носу и переменил тему:
— Слыхал о половодье на Влтаве?
У Гонзика не было сил ответить.
— Половодье. Под мостом Ирасека плавает иголка, а возле нее — пианино, волны играют на его струнах. «Вот это музыка!» — похваляется пианино. «Как я могу ее слышать, — отвечает игла, — если у меня полно ушко воды?»
Гонзик усмехнулся. Сегодня уже во второй раз ему хотелось горько плакать.
Капитан выпрямился, сидя за столом.
— Если это рискованное дело кончится благополучно, взгляни вместо меня от Национального театра на Градчаны, затем купи булку, накроши ее и от моего имени кинь влтавским чайкам. А теперь ступай.
Капитан встал, взял Гонзика за плечи, не обращая внимания на посетителей, расцеловал в обе щеки. Потом, шумно задевая стулья, пошел обратно к своим шахматам.
Гонзик поплелся вон. В дверях он обернулся. Капитан провожал его взглядом. В его голубых глазах была бесконечная тоска. Он поднял руку — послал последнее «прощай» Гонзику, затем склонился над столом и стал расставлять фигуры на шахматной доске.
37
Ночной пассажирский поезд резко качнулся на стрелках, справа приблизился транспарант с надписью: «Швандорф». Поезд сбавил ход и затормозил. Здесь пересадка: ждать два часа. Гонзик пересчитал жалкие остатки денег, купил в буфете кусок хлеба с дешевой колбасой и снова уселся возле Катки на лавке. Молчали, было не до разговоров: нервное напряжение давило грудь, отражалось в беспокойных глазах, чувствовалось в кончиках пальцев. Еще два часа езды до Фюрта, а потом… Затхлый воздух зала ожидания, заспанные физиономии пассажиров, какой-то пьяница в углу громко храпел, положив лоб на край стола и беспомощно свесив руки до самого пола.