— Почему ты так говоришь? — удивилась Полина.
— Потому что я кэн. Я умею считать. Вот когда ты все просчитаешь и взвесишь, тогда поймешь, что я имею все основания сказать тебе это.
— Может быть, — немного подумав, печально согласилась она.
Чувствуя душевную и физическую удовлетворенность от своей близости, они выпили чаю, неторопливо собрались и отправились гулять по ночным улицам курортного города.
По заведенному для себя правилу Полина не приходила к Андрею, когда было ее дежурство. И Андрей, к концу недели выработавшись до последних сил и близко к максимуму выполнив намеченное, с нетерпением ожидал ее, даже начинал сердиться, что она к нему не приходит, но сразу и успокаивался, понимая, что этим делу не поможешь. Тогда он принимался анализировать ее действия и вскоре приходил к выводу, что она всегда поступала правильно: ей незачем было компрометировать себя на службе. И права сердиться на нее у него не было. Она умница, и надо дорожить знакомством и близостью с ней как самым прекрасным, что еще отпущено на земле.
Встреча с Полиной, как и было условлено, состоялась после ужина в фойе, когда там уже никого не было, — отдыхающие любят уединяться, кто по комнатам, кто на прогулке перед сном.
Андрей с Полиной уселись на большой диван с вычурными резными ножками и такими же подлокотниками и весело болтали. Всякий раз выбирая момент, когда не было слышно шагов и не громыхал лифт, Андрей иногда осторожно целовал ее в щеку, потом вопросительно заглядывал ей в глаза и говорил с сожалением:
— Сколько времени сидим. Может, ко мне поднимемся, а?
— Мне нельзя. — Она глядела на него печально-виновато, и это было трогательно. — Я на работе, и подругу предупредила, если что, то я здесь. Сегодня опять дежурит тот самый тип, который очень и очень лютует. И в случае чего меня с работы просто-напросто попросят. И не попросят даже, а выгонят — громко, с оглаской на весь город, как здесь обычно любят делать. Спрашивается: зачем нам это? Или вам не нравится сидеть со мной рядом, Андрей Васильевич?
— Вы ошибаетесь, Полиночка, и делаете неправильные выводы. — Андрей немного отстранился от нее. — Сидеть рядом и говорить с такой женщиной, как вы, тем более изредка целовать ее, это, конечно, большое счастье.
Бурча какую-то песенку, к ним уверенно подошел Сергей Обозов, коллега Андрея по работе, гладко выбритый, модно одетый и чуть-чуть навеселе. Присаживаясь и оглядывая Андрея с Полиной, наклонился почти к самому лицу Андрея — такая была у него дурацкая привычка, — поинтересовался:
— О чем спорите? Наверное, о счастье. Как поется в песне: «…наше счастье на три части разделить нельзя». Вот так-то, дорогие мои. К сожалению, Андрей, наше счастье с гербовой печатью. И, опять-таки к сожалению, полагается нам оно всего одно. — И Обозов, очевидно, с намеком на некоторое значение, начал негромко напевать, дирижируя себе, мелодию вальса Штрауса «Сказки Венского леса».
Андрея возмутило это нахальное вторжение Обозова в их с Полиной, беседу, особенно ему не понравилась безапелляционность его поведения и рассуждений.
— Однако, дорогой Сергей Петрович, позволю себе не согласиться с вами. Одного, навсегда данного счастья не бывает в жизни почти никогда. Другое дело, что у нас рассуждать об этом публично не принято. Считается, что иметь еще раз счастье — это уже слишком, это аморально, безнравственно.
— О каком счастье ты говоришь? Ты, человек, который по рукам и ногам связан семьей, даже права не имеешь думать об этом. — Обозов встал и, повернувшись лицом к Андрею, с некоторым нажимом продолжил: — Семья — вот наше наипервейшее счастье. И если случается в жизни такое, что кого-то, допустим, встретил, даже полюбил, не позволяй себе вольностей, потому что этим ты обкрадываешь свое первое счастье. А это не наши нормы жизни. Я, например, никогда не позволяю себе расслабляться, потому что знаю — несвободен. Хотя как иные рассуждают: иногда, дескать, не грех и пофлиртовать, все равно никто не узнает. Да разве в этом дело! А как же совесть? А правила морали? Они, сам знаешь, против всевозможных отступлений. И махать рукой на это не следует. Жить в обществе и быть свободным от него нельзя, — распалялся все более Обозов, и в этой его патетике нельзя было не уловить некоторой нарочитости, отчего невозможно было понять, искренне он говорит или ерничает.
Неожиданно около спорщиков появился один из работников санатория, фамилии которого Андрей не помнил, но от Полины знал, что он по национальности грек. Он только переглянулся с Полиной, как она, посерьезнев, деловито поднялась.