Андрей, не заметив как, снова оказался у знакомой скульптуры лучника. Сел на скамейку и, разглядывая лучника, вдруг обнаружил, что он тоже изменился: кто-то, должно быть, ударил по его руке, в которой он держал стрелу, и рука треснула. Теперь эта трещина чем-то напоминала черную траурную ленту. А стрела улетела. Стрела запущена. Эх, лучник, лучник! И зачем он здесь? С какой стати? Небольшой фонтан — и аляповатый лучник. Хотя почему аляповатый? И только издали он кажется молодым. Когда же подойдешь к нему ближе, видишь другое: лицо зрелого мужа, на теле которого рельефно выделяются мышцы. И вообще этот лучник Андрею представлялся лучшей скульптурой в мире. Было жаль, что теперь уже, видимо, никогда не будет встреч с Полиной возле него. Интересно, откуда этот сюжет? Впрочем, не все ли равно. Странно было, что Андрей только теперь увидел лежавшую у ног лучника убитую им птицу.
Потерянный, сраженный горем, Андрей сидел и беззвучно плакал, не стесняясь прохожих. Ему было жаль, что теперь уже ничто, кроме воспоминаний, не задерживало его больше в этом городе, где он встретил и пережил, пожалуй, самое лучшее, что у него было в жизни. И вот теперь ему предстояло улететь отсюда навсегда.
А судьба уже готовила ему новые испытания, и до них оставалось совсем немного. Ох уж этот високосный год! Он стал слишком тяжелым для Андрея.
Глава 8
Начало недели ничего хорошего Андрею не сулило. В понедельник ему предстоял — непонятно о чем — разговор с шефом. А на душе и без него камнем лежала тревога после вылета в Лисентуки и неудачных поисков Полины.
В родном отделе Андрея встретили радостно. Окружили, искренне интересовались, почему выглядит не на «о’кей». Андрей сослался на болезнь матери, дяди, дочери, тети, свои еще не прошедшие боли, в ответ ему сочувственно кивали, успокаивали, приговаривая, что, дескать, ничего не поделаешь, год нынче тяжелый, високосный. Всего одним днем в нем больше, а бед и болезней, неудач и напастей — сразу и не перечтешь.
Поговорив о планах на месяц и неотложных делах на текущую неделю, Андрей проверил работу прибора в лаборатории и, взглянув на часы — подарок жены ко дню рождения, отправился к директору института.
Поздоровались.
«На этот раз, — отметил про себя Андрей, — Булатов не говорит, что хорошо выгляжу. Вообще ничего не говорит, подозрительно затаился, молчит насупившись. С чего бы это? Нет, неспроста. Какие-нибудь претензии ко мне или к отделу. Может, за прибор сердится? И в самом деле, долго возимся. Но ничего, нажмем. Сам я сейчас могу днями и ночами не уходить с работы, а если потребуется — и отпуск отложу до лучших времен. Но с чем же так затаился Иван Сергеевич? Все сидит, молчит. Поневоле занервничаешь». По опыту Андрей знал, молчание шефа — это нехорошо. Недобрый знак. И тут наконец-то Булатов подал голос. Глухо, словно с трудом преодолевая себя, он заговорил:
— Андрей Васильевич, мы люди взрослые. И я не буду играть в прятки. — Он откинулся на спинку кресла и глядел на Лопатьева не то с сожалением, не то с неприязнью, словно осуждая за что-то. — Так вот. Андрей Васильевич, из горкома переслали жалобу. На вас. Она из другого города. Анонимная. В ней много такого, что мне до сих пор не верится, что это про того Лопатьева, которого я знаю. Мое отношение к вам известно. Но сейчас, говоря откровенно, я вам не завидую и вряд ли чем помогу. Партком создал комиссию для проверки, и время поджимает — надо давать ответ в горком. Хотя причина для задержки есть: вы в больнице лежали. Но не это главное. Сама жалоба у секретаря. Расскажу вкратце, что в ней.