Андрей чувствовал, как все сильнее с каждым словом шефа он начинает гореть, словно после укола никотинки. С волнением он выслушал суть жалобы и только теперь оценил поведение начальника. Булатов давал ему возможность подготовиться к защите и сам был на стороне Андрея.
— В принципе, что и говорить, государству ваша связь вреда не наносит. «Есть вещи, делать которые вполне пристойно, непристойно лишь ими хвалиться». Так кто-то из великих говорил. Но вы, надеюсь, ни перед кем и не хвалились? — поинтересовался Булатов.
— Нет! Даже самому близкому другу ни разу про сына не сказал, — подтвердил Андрей, имея в виду Травкина.
— И тем не менее. Как видите, персональное дело. Комиссия уже работает. Кстати, займитесь-ка прибором. И подумайте, как вести себя на парткоме. Что я могу посоветовать? У каждого своя совесть. И советчики в этом вопросе ни к чему. Всё, — закончил разговор Булатов.
Выходя из кабинета шефа, Андрей вспомнил, что недавно жена как бы вскользь обронила: «Приходили тут с твоей работы двое. Спрашивали, как мы живем. Нашими отношениями интересовались. И вообще семейными делами. Сколько денег приносишь в зарплату. Ну, я, конечно, сказала: нам делить нечего. Все, говорю, сколько зарабатывает, отдает семье. У меня претензий нет. „А чем объясните его молчаливость, раздражительность?“ Я ответила, что устаешь на работе…»
«Комиссия уже работает, — подумал Андрей. — Теперь понятно, почему на меня так странно смотрел шеф в тот день, когда я больничный приходил сдавать. Но кто же это сделал? Какой подлец, предатель? Кто-то оттуда, из Лисентуков. Может, мать Полины или подруга? А вдруг Обозов? Он тоже меня видел, когда в прошлом году я приезжал туда в командировку. Теперь что толку: гадай не гадай — все равно не узнаешь кто, подписи нет. А тут еще зуб этот недолеченный снова покоя не дает!» — Андрей прижал ладонь к щеке.
Зуб заныл с новой силой, боль перешла в ухо, добралась до глаза. Хоть стой хоть падай. «Вот значит, что мне хотел сообщить шеф в тот раз. Вижу, что присматривается как-то по-особому. „В некотором роде. В некотором роде…“»
Несмотря на сильную боль, Андрей целый день не вылезал из лаборатории. Он основательно изучил все данные о работе прибора и увидел, что опасения шефа небезосновательны: дел здесь еще предостаточно. «Ну ничего, — бодрился он. — С этим как-нибудь прорвемся. А вот как быть с самим собой?»
Черные тучи с каждым днем все более сгущались над жизненным горизонтом Лопатьева. Особенно остро он почувствовал это после предварительной беседы в парткоме, когда, решив ничего не скрывать, откровенно рассказал все как было. И услышал в ответ слова совершенно другие, чем были сказаны ему шефом: «Все мы смертны. Все подвластны греху. Но докатиться до такого?! Ни в какие рамки не укладывается!» Со звоном в ушах унес Андрей эту фразу из парткома. Персональное дело разбухало. «А что будет при обсуждении, когда соберутся все? Даже жутко представить. Как тут защищаться? Да и зачем? Что я, украл, что ли? Я же не отказываюсь от Алешки. Как можно? От такого сына? А интересно, что он теперь пишет? Наверное, окончание „Таинственного острова“… А может, что-то другое. Главное — пишет. К тому же и сам иллюстрирует. Незаурядный парнишка. Какие у него разные склонности — к сочинительству, рисованию, математике. Еще первоклассник, а уже участник всех олимпиад города. Такими сыновьями не бросают. И почему я только теперь стал им так дорожить и гордиться? Может, сомневался в большом будущем Алешки? Бывает, что люди ошибаются. Бывает, что таланты гибнут или их губят…»
А колесо персонального дела раскручивалось, с каждым днем и часом набирая все бо́льшие обороты. В течение недели Лопатьева то и дело вызывали, к нему приходили, выясняли что-то, сочувственно предупреждали, что разговор на заседании будет нелицеприятным… В пятницу его известили, что заседание парткома назначено на следующий понедельник.
С некоторых пор Лопатьев стал главным объектом всех сплетен и слухов, которые ходили по институту. Это не давало Андрею нормально работать, мешало сосредоточиться. К тому же резко усилилась боль, распространившаяся на ухо и глаз. И Андрей, совершенно измученный, пытаясь от нее избавиться, регулярно, в обеденный перерыв и по вечерам, в назначенное в талончике время, ездил к стоматологу, которого порекомендовал ему шеф. Женшина-врач оказалась и в самом деле стоящим специалистом, действовала по-хорошему настырно и решительно: вначале все скрупулезно проверила, потом попросила сделать снимок зуба, пока наконец не отыскала в нем трещину. Она обрадовалась этому, наверное, больше, чем сам пациент, и говорила, говорила, довольная, что зуб, оказывается, и выдергивать не потребуется. Она его вылечила, и к концу недели боли в ухе и в глазу пропали. Хотя по-прежнему неизлечимой оставалась самая большая боль — душевная. Андрей не знал, чем все кончится, как воспримут все случившееся с ним дома, в семье, и это особенно тяготило его. И хотя мысль честно рассказать обо всем жене возникала, он так и не решился сделать это, и вообще ничего про дела в институте не говорил, на откровенность с женой не шел, а напротив, отгородился ото всех, замкнулся и часто, стараясь не задерживаться дома, забрав необходимое, с чувством облегчения уезжал ночевать на дачу.