Выбрать главу

Андрей взбодрился. И тут, затарахтев, в нескольких метрах от него резко сбавила скорость патрульно-постовая машина. Высунувшись из кабины, милиционер внимательно и подозрительно наблюдал за ним. А когда увидел, что человек твердо зашагал в сторону нагорной части, резко нажал на газ — машина звучно, будто довольно, чихнула и, набирая скорость, покатила вперед.

«Сегодня же, — решил Андрей, — еще до заседания парткома расскажу обо всем Анне». Ему было холодно, он поднял воротник плаща, втянул голову в плечи и, постепенно ускоряя шаг, двинулся вслед за машиной.

Домой Андрей вернулся — это было впервые в жизни — в три часа ночи. Жена и дочь не спали; увидев его, заплакали не сговариваясь одновременно. Лопатьев был неузнаваем: лицо побледнело, осунулось, в волосах заметно прибавилось седины, но особенно резкой белизной выделялись виски.

Сам он не видел этого, думая о другом: «Они меня ждали, они, мои родные, обе плачут». Это вконец растрогало Андрея, и он решил ничего Анне не говорить и никуда не уезжать — оставить все, как сложилось за долгие годы. А если все же возникнет необходимость сделать какой-то шаг, то сделает его после решения бюро, в зависимости от того, каким оно будет и как поведет себя Анна, когда узнает всю правду.

Глава 9

Кабинет партийного бюро находился на втором этаже, в большой, метров двадцати пяти, комнате, соседствующей с красным уголком, за черной, обшитой дерматином дверью с никелированной табличкой «Партбюро». Андрей бывал здесь не раз то в связи с выборами, то по делам общества «Знание», в котором он числился лектором по вопросам научно-технического прогресса. И беседовали с ним здесь всегда как с равным. Сегодня другое дело: сегодня моральный облик Андрея Лопатьева — второй вопрос повестки дня заседания бюро. Своего рода подсудимый. Как ни крутись — назвать иначе нельзя. Весь день до начала заседания Андрей пытался представить себе его ход. Вот дожил, достукался. И хотя в объявлении по второму вопросу написано лишь два слова — «Персональное дело», все в коллективе уже знали, что обсуждать будут Лопатьева за аморалку, за то, что завел на стороне любовницу и заимел от нее сына. Одним словом, у человека появилось две семьи. «И не подумаешь, — рассуждали иные, — что этот тихоня Лопатьев докатился до такого. Две жены. Две семьи. Два ребенка». Весь день эта тема занимала главное место в любых возникавших по поводу и без повода разговорах. Андрей знал, догадывался об этом и старался не выходить лишний раз из своего кабинета. Сотрудники отдела сочувствовали ему и пытались с пустяковыми вопросами ему не надоедать, а если он сам за чем-либо обращался к ним, то умело вовлекали его в решение массы наболевших проблем. Андрей заметил это и оценил. И все же весь этот ужасный день он чувствовал, как предательски горят щеки, как при обращении к нему коллеги избегают смотреть ему в глаза. Были среди шапочно знакомых в основном по общественным делам и такие, кто с интересом заводил разговор о бюро, бесхитростно спрашивал: «Андрей, ты что, и в самом деле завел две семьи?» — «А тебе это важно?» — вспыхивал в ответ Лопатьев. «Нет. Но все-таки. Такое в наше время не часто встретишь. Смелый ты человек…»

А что пришлось выдержать перед бюро дома, когда он вернулся под утро поседевший, осунувшийся, с желанием наконец-то честно и откровенно рассказать обо всем Анне! Она, как показалось ему, была готова к этому: встретила его тихая, убитая горем, его душевными переживаниями, хотя наверняка еще не знала существа дела. Выждав, когда ушла на практику Светланка. Лопатьев, сидя на диване и обхватив голову руками, сказал:

— Анна, я хочу тебе кое-что сообщить.

Такое чуть ли не официальное обращение, а не привычное Аня, Анюта насторожило жену, и моментально, на глазах, из притихшей, родной и близкой она превратилась в подобравшуюся, словно зверек перед прыжком, неприступную, колючую и чужую.