В конце концов это показалось мне неудобным.
— Державин? — уважительно спросил я, кашлянув, и покивал на портрет.
Всепонимающий старичок удивился до чрезвычайности.
— Извините, как вы сказали?..
— Да вот, портрет, говорю… Державина, а?
Миниатюрный старичок с завидной энергией сорвался с табуретки, подбежал к портрету и внимательно его осмотрел. Затем обернулся и уставился на меня с укоризной. Для этого ему пришлось задрать голову до невозможности.
— Простите, — сконфуженно пробормотал я. — Давно как-то не видал портретов писателей. В школе-то я все больше по физике да по матема…
От возмущения на лысой голове старичка взвился дыбом последний реденький локон.
— Это Краснопевцев, — произнес он внушительно. — Иван Дмитриевич Красиопевцев собственной персоной! Что вы, батюшка!
— А, — сказал я, мучительно напрягая память. — Как же. Это же Краснопевцев! То-то я смотрю…
Старичок совершенно удовлетворился моим раскаянием, но тут же насторожился и спросил с беспокойством:
— А у вас паспорт с собой?
Мне стало не по себе.
Дело в том, что последние паспорта отменили лет двадцать тому назад. Каждый взрослый человек носит с собой небольшую пластиковую коробочку с закодированной информацией, да и то скорее всего эта штука доживает последние дни.
— А в чем, э-э-э, собственно…
Тут старичок заметил мои выпачканные в краске руки, охнул и потащил за собой.
— Сюда, сюда… — приговаривал он, проводя меня сперва через анфиладу низких, совершенно пустых комнат, затем по винтовой металлической лестнице с прихотливыми ступеньками, затем опять через комнаты. — Сейчас, сейчас… У меня есть все, что вам необходимо…
Через несколько минут, с трудом оттерев руки растворителем и два раза тщательно вымыв земляничным мытом, чтобы отбить неистребимый ремонтный запах, я сидел напротив моего спасителя в тихом закутке где-то под самой крышей и пил чай. Чай был из самовара.
Старичок как-то сразу увлекся и поведал мне юмористическую историю о том, как в шестилетнем возрасте он на спор залез с головой в бочку с зеленой краской, и что из этого получилось. По его словам, через час после этого в радиусе не менее двухсот метров не осталось ни одной неиспачканой вещи, человека или капитального строительства. Сам шестилетний старичок оставался частично зеленым еще два месяца и его даже возили в Москву советоваться со специалистами.
Был он домашний, уютный и такой говорливый, что я отмякал душой с каждой минутой.
Воспользовавшись паузой, пока хозяин сосредоточенно накладывал мне на блюдечко вишневое варенье, я поинтересовался:
— А где же, уважаемый Петр Евсеевич, все ваши экспонаты?
— Какие-такие экспонаты? — отозвался Петр Евсеевич. — Нету у меня, милый, никаких экспонатов.
— Ну как же! Вот мне говорили… Портреты писателей, рукописи, личные вещи… Вы ведь директор музея, не так ли?
Никогда в жизни я не видел, чтобы люди из розовых с такой быстротой становились желтыми от возмущения и досады. Петр Евсеевич выпал из кресла, выбежал на середину комнаты и в дальнейшем повел себя в лучших традициях старинных провинциальных трагиков. А именно: надулся, втянул голову в плечи и, потрясая в воздухе кулачками, сдавленным фальцетом грозно прокричал такой монолог:
— Никогда, о, никогда Петр Симареев не опускался до жалких административных низин! Я — Хранитель! Слышите вы, жалкие пигмеи? Хранитель Бюро проката, основанного великим Краснопевцевым семь десятилетий назад!
В сочетании с мизерным росточком такие театральные эффекты должны были крепко действовать на свеженького человека. Я отхлебнул из чашечки душистого чаю и изобразил на лице величайшее внимание и сыновнюю почтительность.
— Именно ему, великому Краснопевцеву, — продолжал декламировать старичок, раскачиваясь коротеньким корпусом, — принадлежит эпохальное открытие: человечество и каждый его представитель имеют право и обязаны брать на прокат все! О, это была величайшая мысль!..
— Да вы, батюшка, варенье-то, варенье кладите, оно без косточек, — добавил он вдруг обыкновенным голосом и тут же со свистом потянул в себя воздух, готовясь продолжить монолог.
Воспользовавшись секундной паузой, я быстро спросил:
— Петр Евсеич, а музей куда делся?
Хранитель по инерции еще немного помахал кулачками, затем окончательно вышел из образа, выпустил набранный воздух и присел за стол.
— А что музей? — сказал он будничным голосом. — С музеем нормально. Перевели его в другое здание.
— Это куда же?
— А вот тут, напротив.
— Напротив? Так ведь там «Сверчок»!
— Вот в «Сверчок» и перевели. В конце прошлого века там постоянно бывал Панкреатидов. Слыхали о таком?
О Василии Панкреатидове я, конечно, слыхал. Великий мастер пера. Дважды лауреат. Читать, правда, не доводилось. Но я всегда доверял нашей критике.
— Теперь на входе там Достоевский висит, — продолжал хранитель, прихлебывая чай, — а на выходе — Панкреатидов. Ну, а тут мы устраиваемся… Еще варенья?
Сколько живу на свете, ни разу не бывал в бюро проката. Занятное, должно быть, зрелище. Потому я опять кашлянул и сказал:
— Любопытно было бы взглянуть на ваше хозяйство, уважаемый хранитель.
— А давайте я вам покажу! — загорелся старичок.
— А давайте, — согласился я. — Жалким пигмеям все интересно. Тем более они в отпуску.
Мы допили чай и отправились в путешествие по монастырю.
Все-таки странно, как много порой зависит от освещения! Когда я, предводительствуемый жизнерадостным старичком-хранителем, спустился под темные от времени своды монастырского подвала, в немощном свете допотопных фонарей самые простецкие предметы представали иными — незнакомыми, грозными и слегка таинственными.
Из полумрака проступали то громоздкие силуэты детских колясок (ни за какие коврижки не положил бы ребенка в это шаткое клеенчато-трубчатое сооружение на колесиках), то неожиданно высовывался сбоку змеиный хобот древнего пылесоса. В целом все это напоминало некую помесь между лавкой древностей и ателье по ремонту отжившей бытовой техники. Хранитель бодро шествовал впереди, лавируя среди ящиков, коробок и стеллажей с ловкостью ящерицы.
Где-то во мраке равномерно и отчетливо капала вода. По стенам, густо поросшим плесенью, метались рваные тени. Короче, для полной картины не хватало только факелов, бряцанья цепей, замогильных вздохов да парочки привидений в поношенных саванах, которые бродили бы по подземелью гуськом взад-вперед со свечными огарками в исхудалых руках.
— Вот закончим ремонт, все разберем, расставим по порядочку… — бормотал сквозь зубы хранитель, прокладывая дорогу среди пыльных богатств.
Я крепко приложился коленом о какой-то железный короб и зашипел от боли.
— Ч-черт, что за дребедень тут понаставлена!
— Это стиральные машины, — пояснил хранитель откуда-то из темноты. — Большая редкость по нынешним временам. А это вот телевизоры пошли.
Я оглядел ряды чрезвычайно грязных маленьких экранов, едва просвечивавших сквозь толстый налет пыли. На одном и из них пальцем была нарисована рожица и выведено крупно: «Толя — шельмец».
— Как вы сказали, Петр Евсеевич? Теле… что?
— …визор. Ну, наши предки любили смотреть по нему всякие картинки, или новости слушали. Сидит этак вечером человек в кресле и «смотрит в ящик», как тогда говорили. Народный обычаи такой. Скорее, даже обряд.
— А почему экран такой маленький? И вообще, отчего бы им не выпускать изображение на волю. Проще ведь!
Хранитель на минутку задумался. Но не в его привычках было затрудняться с ответом.
— Времена тогда суровые были, молодой человек, — сказал он наставительно. — Любили, знаете ли, все в рамках держать. За пределы экрана — ни-ни. Мало ли что!
— М-да, диковатый был народ…
— Что и говорить. Вот в эту дверцу попрошу…
По крутым каменным ступеням мы спустились в другое, более просторное помещение, потолок которого терялся высоко во мгле. Я с радостью начал узнавать более привычные вещи.