Себастьян лишь косится в мою сторону, буквально на секунду, но я чувствую это как порыв ветра — как во время вашингтонской зимы, когда ветер ударяет тебя в лицо, заставляя ахнуть, наполняет легкие холодным чистым умиротворением, пока ты смотришь на просторы вокруг тебя.
Он снова смотрит в окно, затем тихо и просто говорит:
— Вот и хорошо.
Я улыбаюсь ему.
— Как мило, что ты это сказал. Ты посмотри на себя, расширяешь свой репертуар за пределы едких реплик и сухого сарказма.
Он хрипло сглатывает и косится в мою сторону. Его глаза всматриваются в мои.
— Это ты виновата. Влияешь на меня.
Моя улыбка становится шире.
— Прости, что я так ужасно влияю.
— Не прощена, — бурчит он, снова глядя в окно и проходясь взглядом по катку. — Мы снова отвлеклись. Ты… объясняла, что для тебя означает аутизм.
Я беру его ключи с консоли и кручу в руках. Несколько игроков и их гостей покидают машины, объединяясь в группы. Разговаривая, обнимаясь, смеясь. Полагаю, мы тоже могли бы к ним присоединиться, но я пока не хочу выходить. Я хочу рассказать Себастьяну. Я хочу, чтобы он знал это обо мне, потому что я больше не могу так делать — судить его так же, как делает остальной мир, и использовать это суждение, чтобы держать его на расстоянии. Я должна решить сама, опираясь на то, что он мне показывает, как я буду воспринимать его. И доверить ему эту деталь о себе определённо станет тестом. Он либо будет мудаком, либо будет… таким, как я надеюсь, таким, каким он может быть и уже показывал это. Любопытным. Добрым. Заботливым.
Как он утешал меня, когда я расклеилась на йоге в прошлую субботу, и сегодня, когда я начинала слетать с катушек — никаких слов, никакого давления делать что-либо, кроме как стоять и позволять ему предоставить мне крепкое, успокаивающее касание и уверенное, твёрдое присутствие.
Может, всё то, что мы делаем — это лишь притворство. Но это не означает, что притворство не может содержать в себе обманчивое зернышко правды. Вот почему я люблю Шекспировский Клуб, почему я читаю книги — потому что эти выдуманные слова содержат одни из самых нежных, пугающих, прекрасных человеческих истин, изложенных в безопасном укрытии воображения, и я храбро беру с собой эти мудрость и надежду в свою жизнь.
Может, когда всё закончится, Себастьян не обернётся назад, не увидит во мне кого-либо, кроме сестрёнки лучшего друга, которая временно выполняла свою цель, которая заставила его страдать на агрессивной йоге, пинала его по лодыжкам за мат и спёрла его шоколадный молочный коктейль. Может, я сделаю то же самое и буду с нежностью оглядываться на воспоминания о сквернословящем сардоническом мужчине, помешанном на своих волосах и имеющем склонность удивлять меня добротой, но в конечном счёте ему никогда не было суждено играть длительную роль в моей жизни.
Но прямо сейчас, пока мы делаем это, я хочу правды. Я хочу доверия. Я хочу, чтобы это было настоящим, пока мы здесь, делим одно пространство и жизнь, и неважно, как недолго это продлится.
Так что я делаю глубокий вдох и говорю ему:
— Я объяснила, что у меня много социальной тревожности, и что понимать людей для меня не интуитивно… и не особенно просто. Это значит, что мне тяжело заводить друзей. Я смогла разобраться, как поладить с товарищами по команде, и у меня есть лучшая подруга Шарли. Но по большей части я сосредотачиваюсь на футболе и своей семье, и всё. Вдобавок к этому оживлённые мероприятия могут ошеломлять меня избыточным количеством стимулов. Так что сегодня мне нужно действовать постепенно. Я могу быть немножко неловкой, немножко тихой; я могу ненадолго скрыться, чтобы перезарядиться и только потом возвращаться к действию.
Себастьян наблюдает за мной в этой своей манере — костяшки пальцев скользят по губам, серебристые глаза не отрываются от меня, выражение лица непроницаемое.