— Ты… знаешь о клубе? — спрашивает Энди наконец.
— Надо сказать честно, если вы реально пытались сохранить его в секрете, то проделывали дерьмовую работу.
Тайлер стонет, драматично вскинув кулаки.
— Где наш ум? Зачем болтаю я? Кто будет верен, когда свои мы тайны предаём?
— «Троил и Крессида»? — я морщусь. — Эта пьеса такая угнетающая.
Их челюсти синхронно отвисают, лица окрашиваются шоком.
— Ты реально разбираешься в Шекспире? — спрашивает Тайлер.
Я не должен оскорбляться. Я определённо не старался поделиться чем-либо с этими ребятами. У них нет причин знать, почему я знаком с Бардом лучше, чем хотел бы. Но из-за гнетущего отчима, помешавшегося на идее сломать мою «упрямую волю», я проводил субботы под его авторитарным надзором, читая классику, начиная с древней философии, Шекспира, эссе эпохи просвещения, готические романы, писателей ХХ века вроде Уитмена, Капоте и Хэмингуэя, которые слишком серьёзно к себе относились, чёрт возьми. Мне давали задание прочитать их, написать о них, а потом я получал основательные выговоры, потому что я вечно умудрялся оказываться неправым. Ничто не было достаточно хорошим для Эдварда. Согласно ему, я был тупым, безграмотным, ленивым, непослушным.
Снаружи, и с точки зрения моей матери, Эдвард просто пытался воспитать меня культурным мужчиной, достойным его фамилии голубых кровей, в которую он меня так «милостиво» усыновил по просьбе моей матери. А изнутри это был ад. Пока он отчитывал меня, стыдил, словесно разрывал на куски, я научился уходить в то холодное, онемелое место и покидать себя. Эдвард знал, как именно причинить мне боль, чтобы мама не увидела. А мама никогда не спрашивала о том, как унылым я был перед и после этих уроков, потому что она этого не видела. Она видела лишь угрюмого, злого мальчишку с отцовскими проблемами, который отказывался налаживать связь с мужчиной, которого она выбрала на роль моего отсутствующего отца.
Я говорю себе, что всё было так, потому что мне приходится. Альтернатива — то, что она видела, как он причинял мне боль, и каким извращённым он был, и она всё равно ничего не сделала — это проблема такого уровня, что я уже не смогу заставить себя онеметь до бесчувствия.
Осознав, что притих слишком надолго, я прочищаю горло и пожимаю плечами, отвечая им.
— Разбираюсь, да.
— Докажи, — говорит Энди, скрестив руки на груди.
Рен выпрямляется после разговора со своим маленьким фанатом и поворачивается, снова присоединяясь к разговору.
— Доказать что?
— Что Готье тут не просто пальцем в небо ткнул, — говорит Тайлер Рен. — Он узнал цитату из «Троила и Крессиды».
Рен хмурится, переводя взгляд между нами и выглядя основательно сбитым с толку.
— Что?
Пока Энди и Тайлер вводят Рена в курс того, что он пропустил, я наблюдаю, как небольшая толпа людей расступается. Зигги проходит между ними, улыбаясь и одной рукой держа ролики за шнурки. Её радужные серёжки покачиваются при ходьбе, и она слегка вздрагивает, когда новая песня начинает играть громче предыдущей. Она незаметно поднимает палец к уху под волосами и заталкивает берушу поглубже.
Что-то во мне ломается, как веточка, которую слишком сильно согнули. Я хочу обнять её. Прижать ладонь к её уху, прижать её саму к своей груди и отгородить от всего мира, пока всё не станет таким тихим и спокойным, как ей нужно, таким умиротворённым и идеальным, как она заслуживает.
— Тайлер процитировал пьесу, — говорит Энди Рену. — Так что я сказал Себу доказать, что он не тычет пальцем в небо и реально разбирается в…
— Ах, мой язык сдержи хоть ты, мой милый, — цитирую я достаточно громко, чтобы они услышали, а сам не свожу взгляда с Зигги. — Иль скажу я столько, что потом раскаюсь.
(Эти строки являются обращением Крессиды к Троилу, т. е женщины к мужчине, но в английском формулировка никак не выдаёт, кто говорит, поэтому эти строки можно понять и как обращение мужчины к женщине, т. е. Себастьяна к Зигги, — прим.)
Энди разевает рот. Тайлер шумно выдыхает, затем говорит:
— Бедная Крессида. Крепко она втрескалась в Троила.
Рен улыбается, сжимая ладонью моё плечо.
— Себ! Ты это сделал! Ты принят.
— Сделал что? — спрашивает Зигги так тихо, что все они наклоняются и просят её повторить. На сей раз она говорит чуть громче обычного. Из-за громкости музыки и разговоров других людей никто ничего не разбирает.
Я просто стою и сдерживаю улыбку.
Потому что глядя на неё, я снова вижу тот момент в моей припаркованной машине, когда она воткнула беруши в уши и объясняла их предназначение очаровательным полушепотом, пока то жёсткое, холодное место во мне таяло, изнывало и желало так, как не делало уже давно.