«Одиночество перегрызает хребет. Позвоночник, сухой и строгий, соединяющий воедино тело души моей, — одиночество точит и точит. Грозя превратить всё в хаос, ввергнуть в энтропию, словно в теплое море. Одиночество создает вакуум, грозя разорвать грудную клетку».
«Полное одиночество предрасполагает к полету. Никому не нужность от рождения до смерти. Языки огня — всплески моих чувств или чувств ко мне — вспыхивают, танцуют и гаснут. Все до ужаса преходяще и непрочно. Впору умереть или захолодеть от нездешнего света. Одиночество такое, что кажется, будто идешь по звездам, и они скрипят, как раздавливаемый снег». «Одинокий человек сродни Богу. У него тоже никого не было».
В двадцать лет Агни вышла замуж за своего сокурсника. Это был хромой после полиомиелита юноша, бледный, спокойный, с темными вбирающими глазами.
Они сошлись на разговорах.
К моменту их встречи Агни производила впечатление человека, сидящего у самого края колодца и зачарованно мечтающего туда упасть. Хотя бы от чьего-нибудь толчка в спину.
Она снимала маленькую комнатенку. Снимала за гроши, зато комната была совершенно пустая, если не считать груды строительного мусора, хранящегося для будущего ремонта. Агни сгребла весь мусор в одну кучу и попыталась создать подобие жилья с помощью занавесок, потрепанного коврика и одеяла. Мебелью ей служили старая тахта без ножек и пустой чемодан.
Жуткая комнатка. Впрочем, если сделать уборку и за окном зимний вечер, она обретала черты богемного уюта: свеча на полу, малиновые шторы, «сюрные» рисунки по стенам, тени на потолке. Если еще включить музыку — «Пинк Флойд» или Баха — и распустить волосы… ну просто шалаш, земля обетованная, щемящее и родное прибежище.
В такой комнатке нужно стоять морозными вечерами, прижавшись губами к стеклу, разглядывать окна напротив, квадратные, желтые и жалкие. Жалкие, оттого что ни в одном из них не появится Он — Он войдет сюда, в эту дверь. Стынущий и зимний, с еще чужой, примерзшей возле рта гримаской стужи. Войдет и скажет: у тебя тепло… То были мечты ее под музыку, под писание шпаргалок, под лежание часами на старой чужой тахте.
Они поженились спустя неделю после того, как разговорились случайно на скамеечке перед входом в лицей.
Агни смутно помнила, что в тот самый первый раз она зачем-то рассказывала ему, как не любит и боится кукольного театра для взрослых. У кукол такие запредельно-страшные лица! Страшнее, чем у людей…
Они встретились еще раза два-три, а потом поженились.
То был единственный человек, с которым она могла говорить хоть сутки напролет, не уставая, не иссякая.
И глубины разговора, достигаемой с ним, больше не получалось ни с кем, никогда. Только с книгами, да и то книг таких было четыре-пять за жизнь.
Помимо разговоров они рисовали цветными карандашами, сочиняли сообща абсурдные стихи и записывали их на рваных обоях. Выдумывали психологические теории и классификации.
Вместе с ними в их уютном мусорном жилище обитали персонажи их совместного творчества: разудалая хмельная бадыдана, черная борзая со стальными глазами, птица Феникс, в истерике заламывающая перья, ручной глаз на маленьких ножках, бегающий ночами по полу, словно ежик.
Они мечтали покрасить потолок в их комнатке в черный цвет — цвет не уныния, не печали, но бесконечности, глубины и ночного полета.
Общаясь с людьми, Агни всегда ощущала их внутренний мир пространственно. У одних он был подобен комнате. Обшарпанной и грязной или уютной и солнечной — в данном случае неважно: на какую бы тему ни повести разговор, со временем неминуемо упрешься в стену. У других было нечто вроде колодца или длинного коридора: в одну-две стороны с ними можно было продвигаться долго, зато другие темы сразу же упирались в тупик.
Внутреннее пространство мужа было для Агни без стен. Было космосом, в котором можно передвигаться свободно, в любую сторону, не боясь расшибить лоб.
Она объясняла ему, что огромный окружающий мир вполне может быть заменим миром единственного человека. Они взаимозаменяемы. Мир и мир, макро- и микрокосм. Он совсем не меньше внешнего, внутренний мир, нет! Он такой же огромный, но не в пример прекрасней, теплей и добрее. В нем можно взмывать, пикировать, носиться во все стороны, не боясь напороться на подлое, сыто хохочущее и чужое.
Она хотела, чтобы он стал для нее этим миром, заменяющим внешний мир. Теплым космосом.
Но было темно.
Было просторно, захватывающе, но темно.
Иногда ей казалось, что муж ее подобен астрономической черной дыре. В которую все проваливается, засасывается, закручивается воронкой. И ничего наружу — ни звука, ни теплоты, ни световых лучей. Только — в себя, вглубь, внутрь.
Но отчего же — возражала она себе — разве я не беру от него? Еще сколько! Никто никогда не давал мне так много.
Отчего же это ощущение засасывающей, проглатывающей тьмы?..
Иногда ей казалось, что уж лучше комната. Маленькая комната с пестрыми занавесками, с зеленью традесканций и фикусов, с солнечными квадратами на полу,
Неужели свет и душевный простор — несовместимы?
После развода они продолжали дружить — то есть разговаривать — года три.
Пока он не устал от подробностей ее личной жизни, которыми она — по привычке делиться с ним всем — нагружала его.
…С мужем можно было обсуждать самые интересные вещи. К примеру, что будет, если перерезать мозолистое тело — толстый пучок нервных волокон, соединяющих правое и левое полушария мозга? Тогда в одном черепе окажутся два центра управления, два сознания.
Агни так занимал этот вопрос, что она даже написала фантастический рассказ. Один чудак, очень одинокий, попросил сделать себе подобную операцию, чтобы найти в себе самом друга и собеседника. «…И не просто друга, а человека, который был бы близок мне духовно, разделял бы мои интересы и склонности, был бы предан мне, как самому себе, болел бы вместе со мной и ненавидел моих врагов, короче, был бы тем, что называется альтер эго, понимаете? Альтер эго. Вы понимаете, доктор, что я имею в виду?..» Доктор с трудом, но понял и согласился сделать операцию (кстати, несложную) из любопытства, что из этого выйдет. Сначала вышло неплохо. Правое полушарие обучили говорить. «Единственное неудобство, доктор: когда хочешь сказать что-нибудь, надо поднимать руку, как школьник, — горло-то одно, вот мы с ним и договорились таким образом…» Лицо его стало подвижным, с неуловимой сменой выражений, и этим притягивало взгляд. «Знаете, у меня чертовски хорошо сейчас на душе, и я знаю, что и ему тоже хорошо, у нас общие эмоции, вот в чем дело…» Казалось, сама теплота и умиротворенность царили в его комнате. Он развалился в кресле и поглаживал правой рукой левую щеку. «А вы посмотрите, доктор, как он рисует. Никогда прежде я не рисовал, и не тянуло. Вы знаете, когда он творит, а я держу бумагу и пододвигаю краски, я чувствую, когда у него получается, его вдохновение и экстаз охватывают и меня. Хотя сами эти картинки ни о чем мне не говорят. Страшненькие абстракции, шут его знает, зачем он их рисует и что хочет этим сказать. Я не знаю…» Потом они стали ссориться. Его охватывали приступы жуткого кашля. Это случалось, когда оба хотели говорить и никто не хотел уступать своей очереди. Из-за кашля его почти невозможно было понять. Левому надоело держать бумагу и пододвигать краски, когда Правый рисовал. Его бесило, что он теряет кучу времени, вместо того чтобы заниматься своими делами, и должен прислуживать Правому, и смотреть, как дурак, на рисунки, от которых у него пропадает аппетит. Они обнаружили полное несовпадение взглядов и наклонностей, вплоть до того, что женщина, которая нравилась одному, вызывала у другого непреодолимое отвращение. К тому же, стоило одному из них подумать о чем-нибудь неприятном, как настроение портилось у обоих. Пресловутая общность эмоций теперь вызывала у них раздражение. Доктор предложил убрать металлическую пластинку, разделяющую мозолистое тело, и воссоединить их в прежнее единство. Но они настолько невзлюбили друг друга, что отказались. Отказ воссоединяться — были единственные слова, которые не прерывались кашлем. Наконец, после драк и истерик, доминирующее полушарие победило и стало властвовать единолично. Встретив их на улице после победы, доктор остолбенел: на костыле волочился калека. Левая рука была прибинтована к телу, а левая нога — к правой ноге. Левый глаз и левое ухо были плотно обмотаны бинтом, во рту был кляп, тоже плотно прибинтованный. Единственный открытый глаз смотрел торжествующе, правая рука отмеряла маршевый темп…