— Воистину колледж! — смеялась Агни. — Урок кончился, а я все стучусь в запертые двери класса, ору, пытаюсь что-то переиграть, ответить иначе, исправить полученный кол…
«Орать и стучаться не надо. А вот усилие — усилие ты еще ни разу не совершала. Подтянуться на руках, вытянуть себя на свет».
— Но чем, Господи?.. Чем я могу подняться, чем я владею?
«Ничем, кроме неистребимого внутреннего движения, но и это не мало. Потребность в Боге. Радиальная энергия Тейяра де Шардена. Твоя тоска по подлинному. Сила, влекущая нас вверх…»
Агни посмотрела вверх, в бледно-голубое северное небо.
Наши души влечет туда с такой же неудержимой, наращивающей скорость силой, с какой тело несется в обратную сторону, притягивается к земле…
Для тела встреча с землей — удар, смерть. А для души — встреча с небом?..
«Знаешь, как говорят иногда: найди в себе мужество, найди в себе любовь… — и хочется послать всех к черту: откуда я найду то, чего во мне нет?! Нет, и все тут. Я ненавижу всех, я неврастеник, я трус… таким меня сделали, вышвырнули на свет. Но это неправда».
— Неправда?!
«Да. В тебе есть все. Знаешь, почему зависть — самое глупое чувство? Кому и чему бы ты ни завидовал: богатству, здоровью, славе, долголетию — все равно это смешно до колик и глупо: у самого нищего, самого бездарного, самого слабого есть главнейшее — сила, влекущая вверх, обещанное свидание с Богом. И здоровье, и власть, и талант как раз отвлекают, мешают главному, не говоря уж о славе».
Он немного устал от слов. Улыбнувшись, стряхнул испарину с переносицы. Протер очки.
Слава мешала ему, но не сильно. Словно муха, кружащаяся вокруг лба.
Младенец зачарованно слушал, забыв про плач. Потом протянул ему погремушку.
— Это в первый раз, — удивилась Агни. — В первый раз он дает что-то, а не берет сам.
Учитель кивнул младенцу. Обменялся с ним понимающим взглядом.
Отчего он, Учитель, такой легкий и радостный? Откуда он берет эту радость, синтезирует ее из воздуха? Впрочем, все американцы моложавы и улыбчивы. Это еще не критерий…
— И все-таки насчет самоубийц ты не сказал. Как быть тем, кто не справился с заданным уроком, не осознал, что страдание — милость, и сам, вместо Парки, перерезал свою нить?..
Он вздохнул, прогоняя усталость.
«Им придется начинать по новой, только и всего. В следующем рождении».
— Знаешь, — поделилась Агни, — мне иногда кажется, что в прошлом рождении — если принять эту гипотезу о множестве наших приходов в мир — я убила себя. Поэтому уже грудным ребенком была невеселой и улыбалась, только если очень просил фотограф. И всю жизнь меня сопровождает ощущение краха. И, наверно, по той же причине теперь мне этот выход заказан? Как бы ни было хреново — идти до конца. Чтобы не начинать по новой еще и еще, не посещать опять этот колледж с садистами-учителями, не учить те же самые уроки, получать те же самые колы…
«Очень возможно, очень возможно».
— А ты?
«О, я так вел себя в прошлом рождении, что рассказывать стыдно!»
— Бабник, или вор, или член компартии?..
Он смеялся.
«Хуже…»
— Разве может быть еще хуже?
Он смеялся. Он скользил по дорожкам сада и без дорожек, не задевая цветов. Он был расположен к диалогу, как никто.
— Значит, если в прошлый раз ты решил загадку смерти, обрел смысл существования, в этот раз решать уже не надо?
«Надо. Но теперь ответ придет гораздо скорее. Все равно как ехать на лыжах — не по проторенной лыжне, но и не по целине, а по лыжне, слегка запорошенной утренним снежком».
В пылу учительства он договаривался до совсем обалденных вещей. Скажем, судьбу мы выбираем себе сами. Не больше, не меньше! В промежутке между рождениями прикидываем, что надо проработать теперь, не спеша приглядываем себе страну, среду, родителей… У Агни захватывало дух. Она примеряла на себя — похоже! С ее жестокостью, с ее идиотским максимализмом вполне можно сконструировать судьбу, похожую на наказание шпицрутенами: выбрать путь пыток, чтобы не тянуть долго и уже в этом рождении пробудиться. Игра ва-банк, все или ничего, прозрение либо крах и самоубийство (тихая смерть в психушке), после которого опять, в следующий заход, придется начинать по новой, с невнятной болью от запредельных падений и ударов в младенческой башке.
Сама себе всевышний, сама себе угрюмый палач. С прекрасным замыслом в голове на века вперед.
Правда, когда первый восторг схлынул, она засомневалась. При всей жестокости, при всей рассудочности грязных сцен она бы себя в либретто не вписала. Не стала бы планировать насильников в курортных городках, выслеживающих ее в одиночку и стаями, скапливаясь, как волки в охоте. Пусть горе, пусть запредельные потрясения и встречи с бесовщиной — но мелкая, липкая, животноглазая грязь?.. Из одной брезгливости бы не смогла сочинить.
И недолгое свое пребывание в психушке Агни бы не стала включать в судьбу. Зачем?
Впрочем, кто знает…
Когда Агни начинала сомневаться, американский Учитель становился растерянным. Он не мог возражать ей — все доводы заключались в тоненькой самиздатовской книжке. Мог только кивать, пытаться поддержать взглядом.
«Очень возможно и это, очень возможно».
Постепенно голос его вплетался в посвисты птиц.
Взмахнув крыльями, он оказывался на яблоневой ветке с зелеными узелками завязей. Качаясь, кивал ей оттуда легким туловищем, свистел, обнадеживал.
Перемешивался с небесной синью.
Диалоги со славным американцем помогали, но не вытаскивали. Скорей, отвлекали на какое-то время. Все равно как если завязшему в болоте завести красивую музыку. Пока он слышит ее, верит, что выкарабкается.
…к черту, колледж! — прогон сквозь строй. Барабанная дробь обреченности.
Вот-вот должны были кончиться последние деньги. Занимать Агни никогда не умела. Да и не у кого.
Свою дозу молочного порошка она свела до четырех столовых ложек в день. Она вспоминала Митю в периоды голодовок: насколько тот был одухотворенный, красивый, умный. На нее же пост влиял лишь в одном направлении: кружилась голова, нарастала слабость в ногах.
Легкость и головокружение напомнили сон-полет, пришедший в роддоме. Хлещущие по лицу терпко пахнущие ветви берез. Пласты неба, в которые она заворачивалась виражами. К чему он был?..
От кого-то она слышала или читала, что летать можно научиться: путем особых упражнений отделить астральное тело от физического и послать его куда угодно далеко. Она представляла, что с годами когда-нибудь овладеет этим искусством. И однажды летней ночью влетит в распахнутое окно Колеева и, напугав его и жену до состояния соляных столбов, в длинном белом одеянии (платьев она не носит, и особенно белых, но для этого случая придется сшить), не произнося ни слова, опасаясь взглянуть на них, ибо от ненависти в ее беглом, скользящем взгляде на них расползется одежда, — будет выводить крупными буквами красным фломастером на стенах и потолке слова из его писем: «Душа моя, милая моя девочка…» Исписав все вокруг, астральное тело улетало, а на следующую ночь, молчаливое, как секира палача, возникало и принималось за свою каллиграфическую казнь снова…
«Ну что за непробиваемость! — славный американец подпрыгнул от огорчения и заходил по садовой дорожке, наконец-то просохшей от дождя. — С грузом мстительности и тоски невозможно летать — сколько же раз можно повторять очевидное?.. И хватит о Колееве. Колеев — фантом».
Колеев — фантом, призрак,
И то, что его окружает, носится по его орбитам — так же призрачно, недостоверно.
Все, что возле него — призраки. И сама Агни тоже фантом. (Но как же может так быть, ведь боль не фантомна?) Она тоже кружится подле него, сначала ослепнув от восхищения, теперь на мощной энергии отторжения, но кружится, не может оторваться, не может извлечь из души проклятый, пригвоздивший ее образ.
(Душа ее — бабочка, проткнутая стальной иглой: светлым, светящимся ликом оборотня…)