Ее, Агни, нет. А боль не фантомна, странно.
Может, она действительно не родилась еще, как, шутя, объясняла когда-то Мите по поводу любимой своей позы внутриутробного плода?
Зачем ей снятся удивительные обнадеживающие сны, если ее нет? Зачем ей был дарован младенец?
Как его звали, того набоковского героя, никак не вспомнить, из «Приглашения на казнь», — Агни читала не слишком много, и совсем малая часть прочитанного как-то отпечатывалась в ней, но содержимое этого романа обрело в ее сознании статус символа: картонный мир трещит по всем швам, не люди — макеты людей, до мельчайших подробностей имитации человека, не хватает лишь того, что не может быть сымитировано — души, и лишь один настоящий — ах да, Цинциннат… Агни чувствовала себя Цинциннатом. Вздымались и рушились ярко раскрашенные декорации. Казавшееся издали подлинным превращалось в картон и опилки, в щелях, в проемах развалин брезжил свет… Но в то же время — вот парадокс! — она сама была частью декораций, таким же раскрашенным картоном. Частью ансамбля, окружающего грандиозный фасад Колеева (внутри — полый), мрачной готической деталью композиции. Подчеркивающей своей угрюмостью его лучезарность и всеоткрытость,
Он полый внутри, Колеев, а она — спутник его, мрачный осколок, существо той же субстанции.
Ощущение своей не-подлинности стало таким внятным и страшным, что Агни крепче прижала к себе младенца, вгляделась в него. Вот же он — настоящий, теплый, нервный, — а она его породила, не может мираж породить существо живое!
Младенец недовольно проснулся. Моргнул длиннющими колеевскими ресницами.
Примерно месяц спустя она раскопала зарытую под кустом смородины банку. С тайной надеждой и робостью вытащила фотографию. Вдруг что-нибудь трансцендентное все-таки произошло? Скажем, на месте прокола иглой выступила капелька крови. Или — лицо Колеева изменилось, зловеще-нездешнее проступило в нем…
Но все было по-прежнему. Правда, на месте прокола на игле выступила ржавчина от отсыревшей бумаги, с первого взгляда могущая напомнить кровь, Но в этом не было никакой мистики.
Колеев так же поднимал вполоборота бокал, полупьяный, с растрепанной бородой, светлый.
Глава III
…В пьесе, которую Агни с Колеевым начали было придумывать на юге, было лишь два персонажа: Он и Она. Сбежавшие из города, плавящиеся на вольном солнце и в промежутках между занятиями любовью обсуждающие совместно сочиняемую пьесу, Правда, героиня то и дело рас-траивалась на составляющие ее ипостаси: Тело, Душу и Дух.
Впервые это случилось, когда, перегревшись за день на пляже, они бессильно лежали в палатке в жару и полубреду…
Он (едва шевеля спекшимися губами). Иди ко мне.
Она. Сумасшедший! У меня вот-вот душа с телом расстанется.
Он. Вот и надо спешить, пока не расстались. Потом поздно будет.
Она (фыркнув, прислушивается к своему состоянию). Правда, хотят расстаться. Душа… тело… Есть ведь еще дух? По-вашему, их там трое?
Он. Трое. Неслиянно-неразделенное единство.
Она. Какое там «неразделенное»! Мечтают разделиться. Ругаются вовсю.
Он. Как ругаются?
Она, А смотри…
Три женщины, похожие одна на другую, но и существенно разные, вместо одной. Тело — вялая, раскрасневшаяся дама — лежит под простыней поверх спальника. Душа — худая, подвижная, с резкими чертами лица, маячит взад-вперед, не находя себе места. Дух, плохо различимый из-за мерцания, спокойно улыбается у изголовья.
Он (поморгав глазами, протягивает руку). Иди… те ко мне.
Тело. Сейчас, милый. (Пытается встать.)
Душа. Не трогай ее! Несчастная, больная баба!
Тело. Да нет, я еще могу…
Душа. Лежи! (Толкает ее обратно в постель.) А ты — не стыдно тебе? Готов изнасиловать умирающую!
Он (наблюдает за ними, прикрыв изумление ироничной улыбкой.)
Душа. Скорей бы отошла, что ли. Отмучилась. Самка…
Тело (сквозь болезнь вызывающе усмехается).
Душа. Сил никаких нет — сожительствовать с ней! Сколько лет! И впереди еще — сколько? Болеет, кряхтит, кашляет — но ведь не отойдет никак!
Тело (смеется, стараясь не показать обиду. Строит ему ласковые гримасы.)
Дух. Не надо так! (Нагнувшись к Телу, убирает с разгоряченного лба волосы. Обнимает Душу за плечи.) Вы с ней в разном положении, не забывай.
Душа. Ах, отстань! (Ему.) А ты что тут вожделенно ухмыляешься? Иди к своей Лидии. Заждалась уже. Езжай!
Он. При чем здесь Лидия? Ты что, очумела?!
Душа. Нечего тянуть свои руки и думать при этом о ней!
Он. Не думаю я при этом о ней. Ревнивая какая… (Демонстративно отворачивается к стене.)
Дух. Не ссорьтесь, родные мои. (Ему.) Им тяжело сейчас, разве ты не видишь? Трудно себя сдерживать при такой температуре. Все скопившееся раздражение рвется наружу. Обуздай свою плоть, пожалуйста. Поговори со мной.
Он. О чем?
Дух. О духовном.
Он. О духовном?..
И они долго разговаривают, прикрыв глаза, слабыми от высокой температуры голосами. О недружной троице. Об Оригене и его теории. Об александрийском сапожнике из притчи…
Наконец Она засыпает.
И приходит сон. Сон-полет. На этот раз она летит не одна. Кто-то уносит ее, прорываясь сквозь перистые облака, крепко держа за плечи и прижимая к себе. Это Дьявол. Сколько раз она звала его и в отрочестве, и по пьянке, и вот он откликнулся, наконец. Бесшумно вздымаются и опадают крылья непроглядной тьмы. Глаза не видны из глубоких глазных впадин, но взгляд ощутим, внятен и давящ, как тоска.
От его близкой груди исходят холод и жар одновременно. Он привлекает ее к себе все тесней. Ладони его — музыканты, послушные вдохновенному дирижеру — что они делают с ее телом!.. Наслаждение — нет, это слово мало. Потеря сознания, водопад, воронка, засасывающая в сердце сверхновой звезды… Ладони его — смуглые, стройные музыканты, стремительные, бешеные, нежнейшие…
Когда она открывает глаза и переводит дыхание, он усмехается. Пальцы ослабевают хватку. Сердце успокаивается, входит в свой ритм, и она усмехается в ответ: «О да, ты мастер услаждать плоть, маэстро. Но ведь это оно потерялось сейчас в самозабвении — мое глупое, жалкое, сластолюбивое тело. А не я». — «Не ты?» Чтобы показать ему, что она — не то же, что ее жалкое, глупое тело, не раба его — размахнувшись, собрав всю невеликую силу плеча, она ударяет по узкой щеке. В тот же миг ударившая рука обугливается до локтя. Она смеется. «Ну и что ты доказал? Опять же ты покарал не меня — мое жалкое тело…» Она смеется и смеется, чтобы не расплакаться. Она поднимает левую, живую, руку и сравнивает их: черная головешка и гибкая, с тонким запястьем кисть. Странно: сластолюбивое, порочное тело — и такая тонкая, одухотворенная кисть… Ей так жалко его, свое тело, и, скрывая жалость, она усмехается еще презрительней и угольной головешкой, оставшейся от руки, чертит на впалой щеке крест. Он морщится и, оторвав одну из ладоней от ее плеч (она чуть не ухает в бездну), стирает нарисованное. «Значит, ты отрекаешься от своего тела? Ты не одно с ним?» — «Нет, — она беспечно мотает головой. — Нисколько!» И он разжимает вторую ладонь.
…бесконечный ужас падения. Все в ней сжалось в комок и перемешалось. Тело слиплось с душой в последней тоске. Волосы встали дыбом и поседели. Она неслась во тьме, словно сошедшая с ума, одичалая комета. И отросшие волосы тянулись за ней белым шлейфом, хвостом… Она падали так много часов, лет, веков. Пока, наконец, не поняла, что Земли нет под ней, нет тверди, о которую можно было бы разбиться…
Героине пьесы, в отличие от Агни, удалось-таки вытащить героя в абсолютно дикое место. Правда, с великим скрипом. Она потащила его на вершину горы.
…Известковая тропа под ногами — белая, слепящая глаза. Хруст ракушек, словно скрип снега.
На привале, выискав живительные лоскутки тени, они продолжают обговаривать свою пьесу.
Она. Двух героев, я думаю, хватит. Не надо больше. Диалоги двух разных людей, предельно разных. Из их сплетения и столкновения, словесного, смыслового — высечется, как при трении, короткий такой просвет истины. Выглянет испуганный лик и спрячется…