До сих пор Женька с отцом жили ужасно безалаберно. И дело было даже не в том, что картошка у них хранилась грязном мешке под вешалкой, а соль — в банке из-под кофе с кривой надписью «Гречка». Ужас был в том, что дочь с отцом вообще отвергали какой бы то ни было режим и элементарные понятия о долге и ответственности за собственное будущее. Спать они ложились не тогда, когда стемнеет, а когда не спать уже было невозможно — глаза слипались, и утро зачастую заставало их на полу перед работающим в пустоту телевизором. Ели тоже что придется, порой даже и сухие макароны, которые было просто лень варить, и они с хрустом уходили так, как есть, под жаркие споры о только что прочитанной книге или просмотренном фильме.
Когда Юрию Стоянову, Женькиному отцу, говорили, что дочь его ходит в школу в грязной юбке и драных ботинках, он искренне удивлялся, как только может удивляться человек, постоянно погруженный в творческие искания. Женькин отец был художником, точнее, иллюстратором в одном книжном издательстве, но все свободное время посвящал не созданию нового образа Царевен-Лягушек и всяких там Маугли, а своей «заветной», как он ее называл, работе: написанию портрета некой Прекрасной Незнакомки. Портрета этого никто не видел, но, судя по тому, что Юрий Стоянов то и дело запирался в комнате, заменявшей ему мастерскую, и, с треском разрывая одни листы с карандашными набросками, тут же принимался рисовать что-то новое, Незнакомка виделась художнику каждый раз по-разному — смотря по настроению.
Женькина мама умерла от рака крови, едва только девочке исполнилось три года. «Сгорела» — так говорили о ней соседки, вздыхая вслед неухоженной девочке с кое-как заплетенными косичками — на конце каждой из них вяло болталась мятая ленточка, всегда одна и та же. «Сиротинка!» — было вторым словом, которое слышала Женька от соседок в свой адрес, но, в отличие от первого, этого слова она не понимала или, во всяком случае, не примеряла его на себя: своего сиротства девочка не ощущала.
Они с отцом души не чаяли друг в друге. Их отношения в немалой степени базировались на сообщничестве: если Юрию Стоянову случалось безбожно задержать заказанный издательством эскиз очередной обложки (причиной чему нередко становились шумные холостяцкие посиделки в их квартире, когда пиво лилось рекой и Женьку никто не выставлял из комнаты даже в разгар особенных мужских откровений), то наутро Женька звонила папиному главному редактору и нарочито плаксивым голосом говорила:
— Ой, Павел Андреевич, я не знаю, что мне делать! У папы такая температура, я всю ночь ему полотенце на голове меняла… Сыпь такая выступила страшная, по всему телу… И глаза красные, а нос, наоборот, белый… У него грипп, наверное… или этот, тиф… или клещевой энцефалит? Я не знаю, я так боюсь…
— Что ты говоришь, Женечка!
— Честное слово! Но вы знаете, самое страшное, что папа сейчас на работу, к вам то есть, собирается… Сам на ногах стоять не может, горячий, как печка, шатает его — а хочет из дому выйти, чтобы к вам… Вы ведь знаете папу, Павел Андреевич, — он у меня такой ответственный!
— Девочка, скажи ему, что я приказываю, слышишь, ПРИКАЗЫВАЮ ему сидеть дома и никуда не ходить — тем более к нам в редакцию! — полошился главный редактор, испуганный перспективой занесения в трудовой коллектив неизвестной заразы. — Заставь его сидеть дома и лечиться, лечиться и лечиться!
— Да, Павел Андреевич… Я скажу ему, надеюсь, папа вас послушается… Спасибо вам…
Трубка клалась на рычаг, и Юрий Стоянов, потрепав Женьку по всегда растрепанным волосам, с вороватым видом отправлялся в соседний ларек за пивом.
А если (случалось и такое) Женька сама прогуливала ненавистную ей математику, то на арену выступал уже отец. Его разговор с классной руководительницей дочери напоминал приведенный выше диалог вплоть до плаксивых интонаций. И, как правило, тоже заканчивался тем, что Женьке отпускались все ее школьные грехи вплоть до полного «выздоровления».
И вот, когда худенькая — здоровья такой образ жизни не прибавлял — девочка с переброшенными на грудь косичками с грехом пополам перешла в шестой класс, в их доме появилась Елена Вадимовна.
Женька хорошо помнила тот день: она ползала по разложенным по полу листам картона и, усиленно помогая себе языком, пыталась с помощью отцовских масляных красок изобразить знаменитую битву между индейцами племени черноногих и американскими войсками (об этом захватывающем событии она только что просмотрела кино), когда услышала над головой спокойный низкий голос:
— Ну здравствуй, Женя.
Поняв голову, девочка увидела перед собой внимательные карие глаза под полукружьями изящных бровей и густые каштановые волосы, аккуратно, волосок к волоску, собранные в замысловатую прическу.