Господи, так вот что он имел в виду, когда твердил: «Всегда вместе»! Я как-то не подумала об этом. Теперь у меня быстро, тревожно бьется сердце.
Папа молчал. Выражения его лица я не видела. Да и неловко мне взглянуть на него. И что мне делать, я не знаю. Лаймон взял меня под руку, подвел к папе. Папа смотрел вниз, на песок. На лбу сбежались к переносице морщинки. Тоня крепко держала его под руку. С папиного плеча медленно ползло, ползло на Тонину руку полотенце…
— Поздравляю,— сдавленным голосом сказал наконец папа.
Как трудно далось ему это слово! Поднял на меня глаза, и мне показалось, что в них блестят слезы. Я хотела сказать, что ничего не решено. Что я не так поняла Лаймона. Хотела сказать и не могла. Смогла только уткнуться лицом папе в пижаму. Он крепко прижал к себе мою голову. А сердце его быстро, сильно стучало мне в самое ухо.
— Вот ты и выросла, дочка.— И эти слова папа произнес с трудом.
Все вчетвером мы сели на скамейку. С одной стороны подпирало меня папино плечо, с другой — Лаймона. Я жалась, жалась к папе, и страх закрадывался в мое сердце.
Лаймон начал говорить. О том, как он любит меня. Как хорошо нам будет вместе. Какая прекрасная у него квартира. В ней до сих пор одного не хватало — меня.
И чем горячее говорил Лаймон, тем страшнее мне делалось. Чудилось, не Лаймон говорит, а Скайдрите.
Потом папа и Лаймон пошли купаться. Я подсела поближе к Тоне. Она обняла меня.
— Тебе было страшно, Тоня, когда ты… когда вы с папой?..— спросила я и заглянула ей в лицо.
— Нет! — быстро, уверенно ответила Тоня, и глаза ее просияли.— Разве может быть страшно, когда любишь? — Она помолчала и добавила: — Мне очень страшно было, когда я в первый раз шла… к вам. Она опять помолчала, сжала мои плечи.
— Почему ты так спросила? Тебе страшно?
— Не знаю… Кажется…
— А ты… ты не поторопилась? — осторожно спросила Тоня.— Ты счастлива? — Теперь Тоня испытующе смотрела на меня.
— Не знаю… Мне все время было… так спокойно.
— А теперь? Стало страшно, да?
Я кивнула.
— Рута!—горячо заговорила Тоня, и я удивилась этой горячности: Тоня всегда такая уравновешенная.— Рута, может, не надо? Я хочу сказать: не надо спешить? Тебе только девятнадцать. Что ты знаешь о любви?
— Знаю! — ответила я.— Знаю! Тоня, я хочу… мне надо… надо поговорить с тобой. Уйдем, пока он не вернулся. Уйдем!
Тоня молча поднялась и быстро пошла вниз, с гребня дюн, в противоположную от моря сторону, сквозь заросли мелких кудрявых сосенок. Она шла так скоро, что я едва поспевала за ней.
— Вот тут… хорошо… будет…— прерывистым после быстрой ходьбы голосом сказала Тоня и бросила на землю свою вязаную жакетку.— Садись.
Мы сели. Я не знала, с чего начать. Я уже жалела о своем порыве. Как, какими словами рассказать Тоне о Славке? И надо ли рассказывать?
Здесь, за дюнами, в зарослях молодых сосенок, было темнее, чем на нашем старом месте. Сквозь кусты светились окна дач. Неслась откуда-то негромкая музыка. Тянуло ветерком с моря, и верхушки сосен шумели над головой.
— Знаешь, почему я привела тебя вот сюда? — спросила Тоня.
Откуда же мне знать?
— В ту весну, когда мы познакомились с папой, я почти сразу же уехала в дом отдыха, видишь окно с полузадернутыми занавесками? —Она показала на ближайший дом.— Тогда это было мое окно. Папа приехал. Нашел меня и подошел к окну. И я выпрыгнула к нему…
Я не видела лица Тони, но по голосу чувствовала, что она улыбается при этом воспоминании.
— Взяла и выпрыгнула. Почему? Как тебе сказать? Я очень была счастлива, что он меня разыскал. Я не давала ему адреса… И все-таки он меня нашел. Я была так счастлива, что мне хотелось… хотелось выкинуть что-нибудь необыкновенное. Помню, когда я перебросила ноги через подоконник и папа протянул ко мне руки, мне показалось: сейчас я полечу…
Я вздрогнула от этих ее слов. Мы как будто стали с нею во всем равны.
Сбиваясь, перескакивая с одного на другое, я стала рассказывать Тоне о Славке. Все, начиная с той минуты, как я впервые увидела его стоящим на одном колене в залитой солнцем комнате, и кончая тем, как он прогнал меня к врачу и отобрал у меня ручки тяжелого ящика.
Лаймон долго кричал: «Ру-ута! Ру-ута!» Я прижалась к Тоне. Она пригнула мою голову, будто спрятала меня, и шепнула:
— Молчи! Не отзывайся.
Папин голос сказал где-то совсем рядом:
— Наверно, пошли домой. Малыш один, и жена, вероятно, беспокоилась.
Лаймон еще раза два окликнул меня, и все стихло.
Мне было больно и стыдно рассказывать о нашем со Славкой разговоре на балконе, о том, как я плакала ночью в конторке. Но я ничего не утаила.