Судя по выражению лица Милы, она тоже задумалась об этом. Но она ничего не говорит.
В ее глазах стоит сочувствие. Я ненавижу это.
— Не надо меня жалеть, — говорю я ей. — Есть миллионы людей, которые пережили смерть своей матери. И ты тоже. Я не так уникален. Все мы проходим через это так, как можем.
Она снова уставилась на меня с задумчивым лицом.
— Итак, ты не потерял себя и не сломался, пока рос без матери?
Я закатываю глаза.
— Ты пытаешься найти какую-то причину того, почему я стал таким мудаком? Причина в том, что... я — мудак. В жизни есть некоторые вещи, которые не объясняются. Период. Придурки — это придурки. Радуга красивая. Котята милые. Девчачье кино грустное. Все это в порядке вещей, без объяснения.
И теперь она закатывает глаза
— Все так, как оно есть, но на все есть своя причина. Котята милые, потому что они крошечные комочки шерсти с приплюснутыми мордочками. Радуга красивая, потому что в ней есть все цвета мира. Девчачьи фильмы грустные, потому что девчонкам иногда просто необходимо выплакаться. А придурки… всегда придурки тоже не просто так.
Она снова смотрит на меня, ее глаза полны решимости, и я вижу, что она действительно хочет разобрать меня на части и посмотреть, что делает меня таким, какой я есть. Я вдруг чувствую себя голым от ее взгляда. Но, благодаря удаче, наша пища прибывает в этот идеальный момент, и я почти вздыхаю с облегчением.
Ее сестра Мэдисон ставит наши тарелки на стол перед нами. Лазанья для меня, и пенне для Милы. Корзина хлеба между нами.
— У вас должно быть все в порядке, — говорит она нам, но смотрит на Милу, а не на меня.— Если вы захотите, то просто отставьте ваши блюда на кухне и заприте, когда закончите, что, кстати, было бы здорово. Все остальные скоро уедут. Вам здесь хорошо?
Она поднимает бровь на сестру, и я знаю, что она, на самом деле, спрашивает Милу: «У тебя здесь все в порядке с ним?»
Я борюсь с нуждой, чтобы посмотреть на нее. Она та, кто оставил свою младшую сестру одну с пьяным мудаком вчера вечером. Не я.
Мила кивает и улыбается.
— Все хорошо, Мэдди. Увидимся завтра.
Мэдисон кивает и уходит, ни разу не взглянув на меня. Я смотрю на Милу.
— Твоя сестра — ледяная сучка, — говорю я вежливо.
Мила отклоняет голову назад и смеется.
— Почему бы тебе не сказать мне, что ты действительно чувствуешь, Пакс? — Она снова смеется, затем добавляет: — Мэдди просто защищает меня. Она все, что у меня есть, и она воспринимает эту роль довольно серьезно.
Я поднимаю бровь.
— Но не прошлой ночью, когда она оставила тебя наедине с придурком Джаредом.
Мила качает головой.
— Мэди плохо себя чувствует из-за этого. Она не могла справиться с ликером, поэтому совершила ошибку.
Я качаю головой, но закрываю тему, когда мы углубляемся в нашу еду.
— Это очень вкусно, — говорю я ей. — Не удивительно, что это место не выдерживает туристического сезона.
Она улыбается.
— Спасибо. Это была мечта моих родителей. И Мэдисон держит этот ресторан на плаву для них.
Мы по-прежнему едим при свете свечей, тишина удивительно удобна. Я никогда не был с кем-то прежде, не чувствуя потребность заполнить неловкое молчание. С Милой ничто не кажется неловким. С ней легко, это не заставляет меня волноваться.
Закончив с едой, мы относим наши тарелки на кухню, и Мила поворачивается ко мне, кладя тонкую руку мне на грудь. Я смотрю на нее вниз с удивлением.
— Я еще не готова сказать «спокойной ночи», — говорит она осторожно.― Не хочешь пойти погулять на пляж?
Я киваю.
— Конечно. Давай возьмем наши куртки.
Я помогаю ей одеться и следую за ней на открытый воздух, по вытоптанной тропе, ведущей вниз, к воде.
Мила берет мою руку, когда мы идем, и держит ее. От этого по-настоящему уютно.
— Я играла здесь, на этом пляже, когда была ребенком, — говорит она мне и смотрит вокруг, на замерзшую дикую траву и серую воду. — Мэдди и я бегали вверх и вниз на этом участке песка, а наши родители в это время работали в ресторане. Это было великолепное детство. А где ты играл?
Я думаю об этом, пока обвожу ее вокруг части коряги, валяющейся на песке.
— Я, правда, не помню, — говорю я ей. — У меня есть немного воспоминаний о дедушкином доме. Думаю, что моя мать, может быть, брала меня туда время от времени. И еще, я немного помню Рождество. Но не более того.
Она снова смотрит на меня сочувственно, но ничего не говорит. У меня такое чувство, что она знает, что я не хочу сочувствия от нее.
— Как ты думаешь, Бог существует? — спрашивает она, меняя тему разговора. И это очень неожиданно. Я смотрю на нее.
— Что за вопрос?
— Это так, случайно.
Я улыбаюсь, мы продолжаем идти, и я чувствую влагу от мокрого песка, пронизывающего мои туфли. Мне жаль, я на надел мои бутсы, но они выглядели бы неуместно с брюками.
Мила вздыхает.
— Я не знаю. Это все не просто так. Просто, это время от времени, это интересует меня. Я никогда не думала об этом, пока мои родители не умерли, но теперь, этот вопрос привлекает меня все больше. Я не могу ничего с собой поделать. Сегодня мы говорили и о других личных вещах, так что я просто думала, что спрошу. Я пытаюсь узнать тебя.
Она улыбается и сжимает мою руку. От этого жеста мое сердце немного смягчается. Есть что-то в этой девушке. Я знаю, что она может спросить что угодно, а я бы, наверное, не смог не ответить.
— Я не знаю, — говорю я. — Я не знаю о Боге. Я уверен, что он где-то там. Далеко. Наверное, глядит на всех нас и интересуется, почему мы так облажались. И если он там, я уверен, что он забыл обо мне давным-давно.
В горле у Милы перехватывает дыхание, я слышу это. Она останавливается, поворачивается ко мне, ее рука на моем плече.
Она смотрит на меня, глаза ее наполнились чем-то непонятным для меня.
— Зачем ты так говоришь? — спрашивает она тихо.
Я качаю головой.
— Я не знаю. Кое-чего во мне не хватает, Мила. Этого просто нет, и я не уверен, было ли оно вообще. Я уверен, что Бог не возится с кем-то вроде меня.
По какой-то причине у меня образовался комок в горле, и я понятия не имею, почему. Я сглатываю и смотрю вниз, на нежную, красивую девушку, стоящую на песке рядом со мной. Кто-то, возможно, поджал бы хвост и убежал. Но не она. Ее ноги не двигаются, а глаза широко открыты.
Она протягивает руку и проводит по моей груди, потом по моему лицу.
— Ты ошибаешься, — говорит она мне тихо. — Во всем. Ты не видишь себя так, как тебя вижу я. Но если бы видел, то понял, что в тебе вообще ничего не отсутствует. Я думаю, что ты использовал наркотики, чтобы заглушить боль от вопросов, не дающих тебе покоя, или сомнений и страхов. Я не уверена, что это все причины. Но я знаю, что есть вещи, с которыми ты никогда не имел дело или не думал о них, и, наверное, поэтому сейчас чувствуешь пустоту. Но наступит время, и ты ответишь на все свои вопросы. Ответишь, и снова будешь чувствовать себя целым. Не будет больше дыр, не будет пустоты. Вот, что я думаю.
Мои глаза горят, когда я гляжу вниз, на эту невероятно проницательную женщину. Во мне много говна, о котором я никогда не думал. На самом деле, я пошел прочь со своего пути, чтобы не думать об этом. И, может быть, это было самым большим ущербом — не делать сумасшедшее дерьмо.
— Я думаю, что ты знаешь меня лучше, чем должна, — говорю я ей грубо. Она улыбается своей нежной улыбкой.
— Я не знаю тебя так хорошо, как хотелось бы, — отвечает она, обнимая меня за шею. — Но я собираюсь исправить это.
А потом она целует меня. Когда она это делает, мне кажется, что все правильно в этом мире, как это всегда бывает, пока она у меня в руках. Это, словно держать луч солнца. Я целую ее до тех пор, пока мы не начинаем задыхаться и, наконец, оторвавшись друг от друга, мы переводим дух и снова целуемся.