— Это ее отец. Гвен росла тут. Она оставила все как есть.
Кристофер плеснул джина в ее бокал из-под шампанского. Глоток спиртного манил куда сильнее, чем слабые звуки вечеринки под ними. Кристофер бесцеремонно заметил:
— Все равно что жить в музее.
— Ты тут турист или экспонат? — поинтересовалась Уитни.
Кристофер посмотрел на нее, выгнув бровь, она же вся сжалась внутри. Ужасно, но иногда ее язык опережал мозг, минуя любезности и другие преграды, которые она воздвигала, чтобы спрятать невоспитанную маленькую девочку. Уитни вспыхнула.
— Прости. Это было грубо. — Она показала на бокал и попыталась изобразить самоуничижение. — В последнее время я резко пьянею.
Он не ответил, просто закрутил крышку на бутылке с джином и сунул обратно в тайник, задвинув книги на место. Молчание становилось все более гнетущим. Разговор всегда давался так легко на открытом воздухе, а суета вокруг отвлекала.
— А ты ничего не будешь? — спросила она.
— Я не пью, — буркнул Кристофер.
— Ой.
На фоне почти неразличимого гула рождественских гимнов внизу напольные часы в углу начали отбивать время.
— Прекрасные часы. Антиквариат?
Он сел на край стола.
— Ты хочешь знать, алкоголик ли я, но из вежливости не спрашиваешь.
— Нет, — сказала она. — Это не…
— Не волнуйся. — Он лукаво улыбнулся, как будто полностью понимал ее. — Я никому не расскажу твой секрет.
— Что? — спросила она, скрестив руки на груди. — Мой секрет?
— Что ты не такая милашка, какой притворяешься.
— Во-первых, — сказала она, — это невероятно самонадеянно. Во-вторых, ты алкоголик?
Кристофер рассмеялся, покачал головой и указал на странную горбинку на носу.
— Это случилось, когда мне было чуть за двадцать. Я изрядно надрался. Залезать на гнилое дерево было плохой идеей. — Она поморщилась. — После этого я решил принимать только взвешенные решения. Теперь, если я лезу на дерево, значит, запретов никаких. Я никогда не оправдываю себя и всегда отдаю себе отчет, что делаю. У меня все под контролем.
Уитни действительно казалось, что она попала в музей, но не в рабочие часы, а в то время, когда все покрыто полумраком и источает неясную тревогу.
Невесело, наверное, все всегда контролировать.
— Ну, я не всегда все контролирую. У меня же дети.
— Ну да. — Она рассмеялась. — Ребенок как ничто другое показывает, насколько же ты беспомощен. Я говорила про моменты, когда сносит крышу. А ты не скучаешь по этому ощущению?
— Нет, — сказал он, откинувшись назад, и свет лампы отбросил на его лицо тень. — Мне кажется, любой поступок будет более ценным, если предварительно все тщательно взвесить.
По тыльной стороне руки Уитни побежали мурашки.
— К черту спонтанность? Да здравствуют списки за и против?
— Ну, я же не говорю, что в жизни вообще нет места для спонтанности… — он поднялся, — скажем, я бы тебя поцеловал прямо сейчас.
Уитни охнула, не испытывая особого удивления, только волнение и трепет.
— Чисто гипотетически, — продолжил Кристофер, делая шаг в ее сторону. — Но я бы сделал это не потому, что плещущийся в теле алкоголь придал мне кратковременный необдуманный импульс, или потому, что из-за выпитого виски мне нужно было прикоснуться к кому-то, а ты просто подвернулась под руку. — Теперь он был в нескольких дюймах от Уитни, все ближе с каждым словом, его запах будоражил. — Я бы поцеловал тебя, — сказал он, — потому, что ты мне кажешься интересной, остроумной и потрясающе красивой в этом платье, а еще, боюсь, тебя никто толком не целовал последние несколько месяцев. Дело в том, что я — в здравом уме и трезвой памяти — хочу этого с первой нашей встречи. И это может сделать поцелуй намного лучше, чем если бы у меня просто, как ты выразилась, снесло крышу.
— Ты все еще меня не убедил, — сказала она, затаив дыхание.
— Тогда я тебе сейчас докажу, — пробормотал он и преодолел оставшиеся сантиметры между их губами.
Не то чтобы Уитни забыла, что она мать (такое вообще возможно?). Но когда он прижал ее к полке, прямо к корешкам книг, запустив пальцы в волосы, поглаживая шею, она отбросила от себя всю свою материнскую жертвенность. Ей хотелось всего и сразу. Ее снова охватил прилив настоящего желания. За последние пару лет с Грантом секс вошел в привычку. А потом, когда родилась Хоуп, и вовсе превратился в долг. Она больше никогда особо не жаждала близости. Казалось, что с молоком из тела вышла вся влага, так что секс «на сухую» вызывал чаще всего неприятные ощущения, а иногда даже боль. Но, отказав Гранту несколько ночей подряд, она поняла, что превращается в одну из тех холодных строптивых жен, у которых всегда «болит голова» и чьи мужья ждут минета в качестве подарка надень рождения. Ради спасения брака она просто терпела и симулировала оргазм.