Хотя я как можно скорее жаждал увидеть свою любовь и весь горел юношеским нетерпением, я все же остался и сошел со своей колесницы, чтобы узнать, что за несчастье назревает во дворе для неевреев. Как раз в это время весной двенадцатого года правления Нерона, евреи были доведены до бешенства римским прокуратором Гессием Флором. И правда, его грабежи были до того бесстыдны, что он не оказывал уважения даже священным деньгам Храма, и за несколько дней до этого направил в Иерусалим своих эмиссаров с требованием выдать ему сумму в целых семнадцать талантов из сокровищницы Храма. Эти деньги были выданы ему первосвященником, который боялся мести Флора в случае, если бы требование было проигнорировано. Народ был в гневе, город не переставая кипел, многие требовали открытой войны с Римом, и больше всех зелоты, эти свирепые фанатики из пустыни. Им противостояла партия мира, во главе которой стоял первосвященник и которую поддерживали фарисеи, которые утверждали, что из войны с Римом не выйдет ничего, кроме полного разрушения страны. Они надеялись, что пока они терпеливо переносят выходки Гессия Флора, им удастся использовать свое влияние на Нерона, чтобы получить более честного правителя.
Зная характер прокуратора, который не только был хищником, но еще и тщеславным, самодовольным человеком, я наблюдал сцену, разворачивающуюся во дворе для неевреев, с чувством неловкости. В общественном месте человек с корзиной открыто издевался над прокуратором, изображая его человеком ничуть не лучше хныкающего попрошайки. Гессий Флор, у которого везде были шпионы, непременно должен был узнать об оскорблении, нанесенном его достоинству, а он никогда не медлил с местью за оскорбление. Настроение евреев дошло до такой ожесточенности и озлобления, что уже не требовалось большего, чем какой-то мелочной неприятности, чтобы между ними и римлянами вспыхнула серьезная война, а я не сомневался, что в случае войны евреи будут полностью разбиты. У них не было ни войска, ни оружия, ни опыта ведения войны, а народ, которому они бросали вызов, был самым могущественным в мире.
Не только я испытывал смущение. Из толпы вышел почтенный старик с длиной седой бородой и седыми завитками у ушей, одетый как фарисей. Он был родственником рабби Малкиеля, по имени Езекия, я знал его в лицо, хотя и никогда не говорил с ним. Действительно, будучи фарисеем самого старого толка, он не вел бесед с неевреями, и потому держался так, словно мог оскверниться от одного присутствия неверующего.[4] Тем не менее, как и большинство фарисеев, он принадлежал к партии, которая страшилась войны с Римом, утверждая, что Закон относится лишь к делам духовным, и что Бог сам, по собственной воле и в выбранное им самим время позаботиться о них и найдет средство вышвырнуть захватчиков вон. И вот этот самый Езекия приблизился к человеку с корзиной, положил ладонь ему на руку и произнес:
— Ты сошел с ума, Симон бен Гиора[5]? Разве мало нам несчастий с Гессием Флором, без того чтобы ты публично оскорблял его здесь, в Храме?
На эти слова человек с корзиной поднял руку и взглянул на Езекию сверкающими от гнева глазами.
5
В еврейских именах слово «бен» обозначает «сын такого-то», т. е. Симон сын Гиоры (сын прозелита).