Там, где было уже всё хорошо, примерно возле ста сороковых домов, я нашла себе работу на старость. «Сватовство, мистика и рефлексология», гласила вывеска, и это выход для меня, у которой крылья из жопы – маникюр-то я точно не смогу. Мистика и рефлексология – хороший девиз, почти как слабоумие и отвага.
Была, повторюсь, суббота, и мы встретили разных людей, которые были на улице по доброй воле, потому что им зачем-то нужно жить в часы, когда город видит последний сон, пачкая слюнями подушку. В восемь утра мы всё-таки вернулись домой, бисквитная башня наконец-то перестала подпирать мне сердце, и я стала смотреть, что сфотографировала – карусель без детей и пустые улицы. А пикачу уже спал и во сне дрыгал лапами, догоняя сумеречных котов, зеркальных зайцев и блики на мокрых камнях.
Прогулка за чувствами
Почему-то «ангел мой» я называла тех мужчин, что со всех сторон в шрамах и зазубринах, но ко мне-то повёрнуты тёплым боком, о который можно согреться мимоходом, безо всяких там – ладони приложить и погреть, а потом дальше-дальше: бежать за своими покемонами, котами, километрами, сжигающими калории и страх, за текстами, за любовью.
И мне всегда было интересно, остаются ли на них отпечатки, они хоть запоминают, кто же на секундочку их тронул, мятный холодок на диафрагме хотя бы тенью остаётся ли?
Или там, где жемчужно-серое небо смыкалось с туманной водой так, что континент превращался в остров, а море в океан, там-то должны оставаться следы от моих маленьких и его больших, потому что иначе всё это зря.
Ведь кто-то должен меня любить за просто так, за один мятный холод в диафрагме – за другое-то меня много кто любит, а за это только ангелы.
Помните ли вы меня?
Ходила на гастроль поэта Воденникова, сердце предсказуемо и с лёгкостью рассыпалось, как и прежде. Эта бабья готовность, что движет Солнце и светила, – на кусочки, в блёстки, в пыль, – во мне оказалась сохранна. Казалось бы, зачем тебе, пухлощёкий хомяк, мартовский ветер внутри, когда снаружи и без того сквозняк. А вот! – гордый и бесстрашный, он ни то чтобы жаждет бури, но готов. Поэтому бежит с полными горстями осколков к морю и чувствует себя байроном – в плаще, в слезах и в лишнем весе. И всё, кроме веса, слетает с него там, на ветру, и снова он пухлощёкий пион, потерянный и беззащитный. (А лучше бы вес.)
Только раньше бы я додумала так: казалось, счастлив, но чуть потревожат тебя, и внутри заболело – а значит, ошибался.
Теперь же я знаю важную штуку. Уверенность, что счастье равно отсутствию боли, это большая ошибка. Бог видит, как я ненавижу боль. Нет во мне ни капли поэтизации этой мерзости. Ни человек, ни зверь не должны страдать, любые уколы, вплоть до усыпления, хороши, лишь бы не терпеть.
Но иная тоска не проходит никогда, она будет тлеть внутри, сколько ни украшай свою жизнь. Избыть её невозможно, зато вполне посильно замкнуть в пузырьке из тёмного стекла с притёртой пробкой или в свинцовом контейнере, у кого как. Избавиться нельзя – хранить, не отравляясь, можно. Быть счастливым рядом с этим могильником – можно. Можно даже брать понемногу для текстов, в качестве топлива для перемен или чтобы обольстить кого-нибудь сложностью натуры. Но это нужно очень большим дураком быть, чтобы лазить туда по доброй воле.
Разве вот так, случайно, рассыпаться от чужих слов на кусочки, в блёстки, в пыль, а потом снова собрать в ладони тоску и запереть в непрозрачной бутылочке, в прохладном и тёмном месте, беречь от детей.
С огромным исследовательским интересом наблюдаю за отношениями людей немолодых, отыскивая отличия от молодёжных потрахушек. Практически, вы знаете, всё как у людей, за небольшим исключением: взрослые горазды залипать на неудавшихся связях годами. В юности этим отличались только параноики, а после сорока буквально каждый второй. То ли переживают, что это был последний секс в их жизни, то ли в себя прийти не могут, что кто-то не оценил их увядшую харизму. Но столь оголтелого преследования бывших в юности я не наблюдала. Притом вслух декларируется обратное: «у меня осталось слишком мало времени, чтобы тратить его впустую», а по факту люди не только отказываются слезть с мёртвой лошади, но и норовят её трахнуть. И спрашивать: «Мой ангел, помните ли вы ту лошадь дохлую под ярким белым светом» бессмысленно – господи, ну, конечно, помнит. Да они практически женаты.