"Это все равно, - писал римский поэт в "Скорбных песнях", - что "миму мерную пляску плясать в темноте".
Беда эмигранта в том, что контекст нельзя перевести, его можно только освоить. Любовь космополита определяет произвольность выбора. Но это значит, что жить ему приходится внутри комментария.
Понятно, что в Америке бежавшим от нацистов авторам не хватало внимающих и понимающих поклонников. Хуже, что они исчезли навсегда. Когда кошмар кончился, выяснилось, что эмигранты и метрополия больше не нужны друг другу.
- Все вышедшие при нацистах книги, - объявил Томас Манн, - нужно пустить под нож - они запятнаны "стыдом и кровью".
- С ваших и начнем, - запальчиво ответили немцы, отказавшие в праве учить себя тем, кто не перенес фашизма на собственной шкуре.
Не только романы лучшего немецкого прозаика, вся эмигрантская литература вновь осталась без читателей, обвинивших изгнанников в ангажированности.
- Политика, - говорили им, - отравила ваши чернила, от ненависти окоченел язык.
Эмиграция состарила живших в изгнании писателей сразу на несколько поколений, превратив их из современников в классиков. Со всеми вытекающими из этого факта неприятностями: их язык стал казаться сухим и сложным, трезвым и холодным, ироничным и чужим.
К тому же за годы разлуки германская словесность заговорила на своем и тоже хорошем языке. После войны немцы понимали Генриха Белля лучше, чем Томаса Манна. Поэтому самый знаменитый, но отнюдь не самый любимый писатель Германии умер на ничьей земле - в Цюрихе.
"Домой, - писал даже не покидавший родину американский романист Томас Вулф, - возврата нет".
Раньше других это понял Стефан Цвейг, безбедно живший во время войны в Бразилии. Он покончил с собой в 42-м, не дождавшись, пока выйдет в свет его последняя книга - "Вчерашний мир".
- Это нам, - сказал другой изгнанник, - за то, что Бога забыли.
- Талибы вспомнили, - ответил наш общий знакомый Пахомов, не отрицая, впрочем, мужества вернувшегося в Россию Солженицына.
От того, что писатель изменился меньше своей родины, их первая встреча отдавала аттракционом. Уехав на Запад, Солженицын вернулся с Востока, вместе с солнцем, по пути, как оно, выслушивая жалобы и претензии. Так началась бодрая осень патриарха, живущего, как все мы, в той параллельной реальности, где ничего не меняется.
- Мало того, что Земля круглая, - поделился со мной Пахомов недавно приобретенными знаниями, - она еще вертится, и только мы стоим на месте, потому что нам не с кем идти в ногу.
27.04.2007
Мои сверстники вряд ли удивятся, если я сравню Воннегута с "Битлз". Мы находили у них много общего - свежесть чувств, интенсивность эмоций, напор переживания, духовный голод, а главное - анархический порыв со смутным адресом. Можно было бы сказать и проще: свободу. Как ей и положено, она не обладала содержанием, только - формой. Ею-то, свободной от потуг дубоватого реализма, Воннегут нас и взял, когда стал фактом русской литературы. В ее еще не написанном учебнике он станет рядом с другими иностранцами, экспро-приированными отечественной словесностью, - между Хемингуэем и Борхесом.
В отличие от американцев, прославивших Воннегута за его антивоенную "Бойню №5", резонировавшую с Вьетнамской эпохой, мы влюбились в другую книгу, написанную за шесть лет до этого, - "Колыбель для кошки". На русском она вышла в 1970-м. И вот, 37 лет спустя, в день смерти ее автора, я держу в руках рассыпающуюся книжку со все еще хулиганской обложкой Селиверстова. На ней ядерный гриб, но если перевернуть - вздымленный фаллос, смерть и жизнь, причем в шахматном порядке.
Еще более знаменит перевод Райт-Ковалевой. Довлатов считал, что по-русски она пишет лучше всех. Он же приписал знакомому американцу ядовитую фразу:
- Романы Курта сильно проигрывают в оригинале.
Воннегут знал о своей русской славе и был безмерно благодарен переводчице. Он даже просил конгресс официально пригласить ее в Америку.
"Райт-Ковалева, - писал Воннегут, - сделала для взаимопонимания русского и американского народов больше, чем оба наши правительства вместе взятые".
Теперь я в этом не так уверен, как раньше. Пожалуй, в книгах Воннегута мы искали - и находили - все-таки не то, что их американские читатели. Конечно, страх перед бомбой, безумные физики, оголтелая наука - магистральный сюжет того времени. Об этом писали и Дюрренматт, и Солженицын. Но нас у Воннегута интересовало другое: опыт современной мифологии, получившийся от комического скрещения высокой научной фантастики с философией скептика и желчью сатирика.
В "Колыбели для кошки", например, Воннегут придумал Бога, который не нуждается в том, чтобы в него верили, и религию, которая сама зовет себя ложной. И все же эта пародийная теология с ее "карассами, дюпрассами и гранфаллонами" вела наружу - к свободе от взрослой лжи и державной истины.
В Америке Воннегут был апостолом контркультуры, в России в нем видели своего, вроде Венички Ерофеева. Тем более что и Воннегут умел выпить. Особенно, как говорят сплетни, когда не получил Нобелевскую премию. Я не виноват: в Нью-Йорке про него все все знают - Воннегут слишком долго был незаменимой достопримечательностью. Частый гость литературных дискуссий и телевизионных перепалок, он даже в художественных фильмах играл самого себя. Но видел я его только на экране. Однажды, правда, напал на след.
Дело было на небольшом экскурсионном судне, курсирующем по Галапагосам. В дорогу я взял одноименный роман Воннегута. Расчет оказался верным: капитан рассказал мне, что книга написана на борту.
- Правда, на сушу, - признался шкипер без сожаления, - мы с ним так ни разу и не выбрались, предпочитая экзотике хорошо снаряженный бар.
Не удивительно, что этот самый капитан оказался самым ярким персонажем в книге. Воннегут изобразил его кретином, не умеющим пользоваться компасом. Но это и не важно, потому что, как всегда у Воннегута, герои все равно погибают.
"У нас, - объясняет в романе автор, - слишком большая голова, а выживают лишь те, у кого мозг с орех".
"Такие дела", - любят повторять знаменитую фразу из "Бойни" поклонники Воннегута.
В сущности, эти грустные слова, как дзенские рефрены, ничего не значат: смиренная констатация нашей беспомощности перед сложностью жизни.
"Не делать ее хуже, чем она есть, - всеми своими книгами говорил Воннегут, - единственная задача человека на земле, но как раз с этим мы никак не справляемся".
Прожив очень долгую жизнь, Воннегут так и не смог с этим примириться. Он вел себя, как придуманный им пророк Боконон, который "где только возможно становился на космическую точку зрения".
Последнюю книгу Воннегута, сборник эссе "Человек без страны", завершает "Реквием", написанный от лица Земли, окончательно опустошенной людьми.
"Видимо, - говорит планета, - им тут не понравилось".
20.04.2007
Война за австрийское наследство
Австрию я полюбил, как Платон - Атлантиду: за то, чем она могла быть, за то, что ее нет, за то, что ее, вероятно, никогда не было
- Прототип всемирного содружества народов, - говорится в лучшем романе этой страны, - Австрия - истинная родина духа.
У Музиля эту фразу, конечно, произносит напыщенная дура, но меня-то как раз всегда интересовало, куда деваются наши благие намерения. Что становится с нереализованными идеалами? Вскрывая подноготную, история обнаруживает неприглядную изнанку в парадных декларациях. Но что происходит с лицевой стороной? На какой архивной свалке хранят разоблаченные мифы - короля-философа, благородного дикаря, сталинскую Конституцию?
Державные идиллии - утиль-сырье истории, и в этом - залог их бессмертия. Исчезнув из учебников, идеалы ждут нового назначения, чтобы воскреснуть под иной широтой и другим именем. Круговорот идей, как всякая метаморфоза, являет собой увлекательную драму, жанр которой постоянно меняют время действия и точка зрения.