Она только что вернулась из Европы, где принимала участие в помощи перемещенным детям. Чуть не плача, она говорила и говорила о бедных, бездомных детях-сиротах, ее все больше и больше захватывал свой собственный рассказ, выпитый арманьяк дал волю слезам, в то время как дети, что совсем непохоже на детей, сидели все более и более неподвижно.
Гурджиев терпеливо сидел, разрастающаяся сентиментальность становилась все более студенистой, а взрослые начали нетерпеливо и неодобрительно шептаться. Почему Гурджиев не положит этому конец? Почему она не остановится? Что это за чушь?
Наконец рассказ захлебнулся в рыданиях и К. отошла в сторону, хлюпая носом, вытирая слезы, оглядывая остальных, ища у них сочувствия.
- Сегодня, дети -- сказал Гурджиев, - вы кое-что узнали. Сегодня вы узнали, как выглядят крокодиловы слезы.
Комната взорвалась от смеха облегчения, и лица детей прояснились.
С поистине дьявольской точностью Гурджиев давал другим имена, такие как Канарейка, Дьякон, Поросенок, в каждом случае определяя характеристику поименованного. Я помню жену одного из его давних последователей - высокую, большегрудую, с мощными плечами, которые увенчивала крошечная головка. -- А, - сказал он, увидев ее после долгого отсутствия, - собака на палочке. И вдруг ее увидели именно такой -- мопс в бродячем цирке, съежившийся на крохотной платформе на верху шеста.
Однажды за обедом, передавая одно из своих специальных блюд, он сказал, что оно для "Мамы" и жестом указал направление. Блюдо застыло рядом с седоволосой женщиной, самим воплощением материнства.
- Нет, нет! -- сказал он, и блюдо перешло к сидящей рядом женщине, черноволосой, одетой в простой черный костюм с ниткой жемчуга, блестящему утонченному редактору одного журнала, которая впервые оказалась за этим столом.
Лишь тем, кто был хорошо с ней знаком, было известпо, что всю свою энергию, насколько позволяла ей ее публичная роль, она посвящала уходу за своей второй дочерью, получившей серьезную родовую травму.
Подобные примеры придают особый оттенок тому, как Гурджиев видел окружавших его людей. Я помню одно воскресное утро, когда он согласился, в обмен на какую-то мелкую услугу, позавтракать со мной у него в отеле. Когда я позвонил ему из фойе, он начал припоминать о договоренной встрече, после чего сказал, что немедленно спустится вниз.
Мы отправились в гостиничный ресторан, где за воскресным завтраком скучали лишь несколько постояльцев. Мы сели, и я принялся изучать меню, чтобы найти то, что он мог бы отведать. Наконец, он согласился на копченую сельдь, которую он разделал и ел руками, признав недурной.
Когда он спросил насчет алкоголя, я объяснил, что сегодня воскресенье, и что бары и магазины закрыты до часу дня. Он серьезно выслушал меня, нисколько не настаивая. Вместо этого он встал из-за стола и своей кошачьей походкой вышел из ресторана, через несколько минут вернувшись с большой бутылкой арманьяка, спрятанной под курткой. В ресторан вошли несколько мужчин из нашей группы. Столы и стулья были сдвинуты, между коленями директора наполнялись стаканы и шепотом, чтобы не потревожить непосвященных за соседними столиками, произносились ритуальные тосты. Гурджиев начал сравнивать разные нации с животными.
Англичане были овцами, русские -- индюками, помесью, как он сказал, вороны и павлина.
- А итальянцы? -- спросил один человек, которому лучше было бы знать наперед, чем все это закончится.
Гурджиев смерил его ледяным взглядом. -- Вечно вы все портите своими глупыми вопросами. Вы идиот. Оставьте нас и идите прочь. Вы не имеете права находиться здесь, - и он прогнал несчастного из-за стола.
Позднее, во всех таких случаях, когда ссыльный не возвращался, Гурджиев невинно спрашивал: - Где он... где говорящая машина? Почему он такой дурак, что не идет сюда? Идите, позовите его.
Равным образом было возможно, что ссыльный просто сам возвращался позднее и незамеченным занимал свое место.
Всегда ходили слухи о том, что Гурджиев заставляет своих последователей неумеренно пить, но должен заявить, что редко, если вообще, видел пьянство в его присутствии. Бывали случаи, когда в ранние утренние часы, после обеда и тостов и, возможно, музыки, не все твердо стояли на ногах, но, что замечательно -- никто не ронял голову на стол и ни у кого не заплетался язык...
* Кэтрин Халми (Kathryn Hulme) -- прим. пер.
=============================================================================
Соланж Клостре
ДЕСЕРТ
Когда я встретила месье Гурджиева, мои чувства можно было сравнить с чувствами ребенка, бессознательно прикрывающегося щитом, данным ему природой и наследственностью, чтобы противостоять жестокой жизненной борьбе. Я была жестокой, упрямой, отчаявшейся. Один он вселял в меня чувство спокойствия, чувство надежды. Один он внушал мне чувство, которое я никогда ни с кем не испытывала: чувство полноты, внутреннего покоя, безопасности и глубокого доверия. Я хочу поведать о том, как я знала и понимала его. Это всего лишь признание ребенка, рассказывающего о человеке, который заменял ему и мать, и отца.
Он был добр, но тверд, испытывая мои возможности, чтобы заставить меня осознать их, и постоянно придавал мне уверенности. В этом я нуждалась больше всего. Он был человеком, мудро и здраво судившим о реальности повседневной жизни, реальности жизни без прикрас; он был добрым и строгим учителем, не делавшим поблажек, всегда справедливым, но не упускавшим ни малейшего промаха, всегда неусыпно внимательным. Я никогда не ощущала какой-либо манипуляции и применения "системы"; его поведение было мгновенным, безупречным и безошибочным -- и прежде всего лишенным всякого порицания. Он всегда был внутренне серьезен, с мягкой и доброй улыбкой.
Вспоминая его сейчас, я вижу его широкую крепкую фигуру и особенно полноту его присутствия --вместе с чем-то неосязаемым и чрезвычайно тонким полную доброжелательности. Несмотря на плотное телосложение, его походка была по-кошачьи гибкой. Его смуглые восточные черты, то, как он посмотрел на меня -- все это сразу внушило мне доверие к нему. Мало-помалу, я начала ощущать, что в его присутствии я чувствую себя не объектом, но полноценным существом, мыслящим и сознающим. Я никогда не замечала в нем какой-либо церемонности или нетерпимости. Он присутствовал полностью, в то же время оставляя вам вашу индивидуальность; но это не препятствовало ему атаковать вас, точно и с невероятной силой, простой взгляд мог тотчас же остановить вас, поймав слабость прямо в момент ее проявления. Иногда он шутил или делал замечание; иногда его ярость была подобна урагану.
Подчас я ощущала его львом, от низкого утробного рычания которого дрожит земля. Через долю секунды он мог стать ветром или тигром -- всегда готовый к любому действию, которое может потребоваться в данной ситуации: изменить свою роль, выражение лица, инсценируя, струясь, с необыкновенным искусством... Я вижу его самураем, мастером Дзен, странствующим мудрецом, аскетом, великим артистом, дедушкой... и во множестве других ролей. Он мог быть чрезвычайно добрым, как можно быть добрым с ребенком. Он был открыт каждому, всегда, но никогда не щадил аспекты поведения, связанные с основными чертами характера человека, с его личностью -- поведением, основанным на подражании, на реакциях, которые искажают сущность. Над ними нужно было "работать"; необходимо было осознать их, чтобы стать собой, а не автоматически функционирующей машиной -- и чтобы узнать, как вырваться из плена повторения.
Когда вы находились рядом с ним, каждая поза, каждый жест отличались от тех, что мы совершаем в обычной жизни; он давал вам чувство другого измерения, другой возможности "бытия". Рядом с ним я была дома. Во мне больше не было страхов, сомнений, вопросов; все было просто и естественно. В этом не было тайны; это была просто "жизнь". Все пробуждалось, словно я нашла потерянный рай.