Каким способом возможно было разомкнуть перво-поток? Конечно, через Христа змей был побежден. Но только для психики каждого верующего, поскольку мир (включая мир собственно самого верующего) оставался целокупным в со-держании Необходимостью, пожалуй, с единственным различием, заключавшемся в ее имени, которое в Христианстве звучало, как Божественный Промысл. Итак, проект как и прежде требовал завершения, причем само задание в самом деле было неимоверным: как могла эта реальность, значение и сущность которой были неизбежны, поскольку окружали человеческое существование со всех сторон, быть снята им же, окруженным неодолимой силой? Как мог человек, — что на самом деле и было, — вытащить себя за волосы из болота? Поток вещей и событий, текущий вокруг человеческого существования, как таковой не мог в действительности быть разорван, понуждающая Необходимость не могла быть просто снята: она должна была быть интериоризирована. Манифестацией события инкорпорации Океаноса человеком и было изобретение кровообращения. Пульсирующая система жизни, нескончаемо замкнутые истоки всей спонтанности вошли в человека. Более он не отстоял Океаноса и неизбежности Бытия; он нес их в своем теле, и лишь поскольку он нес их в себе — голова и хвост змея, оплетшего мир, разомкнулись, и мир устремился к абсолютной открытости вне всяких пределов и меры.
До какой-то степени Иллич прав, заявляя, что идея материи, циркулирующей в самой себе, была совершенно незнакома древним. Если же материя означает нечто зримое и ощутимое, тогда воды Океаноса не были такой материей. Ибо Океанос, говорит Кереньи, "не обыкновенный поток", то есть он не феномен в мире под стать иным потокам, но и не объект возможного (эмпирического) восприятия. Куда бы мы ни двинулись в этом видимом мире, мы никогда не пересечем Океанос, подобно реке, простертой перед нашими глазами, ибо наше движение неминуемо будет определено миром, включенным Океаносом в себя и, стало быть, все, что должны мы пройти, включено в него a priori. Тем не менее, Океанос является предельной границей, пролегающей между миром и не-миром. Как таковой, невзирая даже на то, что он "вещественен" (вода или же лента, змей, горный хребет), Океанос являет природу воображаемого; он и являлся только воображаемым потоком или же, скорее, потоком воображаемого, нежели источником всех видимых вод на земле. Причина, по которой изобретение кровообращения в самом деле есть радикальная новость, заключается в том, что теперь циркуляция атрибутируется по отношению к тому, что находится в мире, т. е. к онтической, эмпирической вещественности, что в свой черед явилось также рождением идеи "вещества". Кровообращение на самом деле "материально", поскольку у него имеются очевидные онтологические основания, чья истина лежит исключительно в самой буквальности, физичности, в манифестируемом существовании, так как для мифологического сознания даже видимые реки, даже все вещи на свете не есть просто физическое состояние вещества, поскольку они берут свое начало и истину в потоке воображаемого, выразительно названном "всепорождающим". Следовательно инверсия Бытия, случившаяся в процессе перехода от Океана к кровообращению, означает также фундаментальный сдвиг человека и мира от онтологического медиума воображения, а также их транспозицию в область онтической, буквальной материальности.
Думается, что архетипическая идея Океаноса — мы можем дать любое другое имя этому потоку событий — доказывает, что она и есть неизбежная реальность даже во времена освобождения от ее уз. Ибо это освобождение на самом деле вовсе не избавляет уз Океаноса. Должно даже сказать, что оно еще более закабаляет нас, поскольку, как это сейчас видно, реальность воображаемого замещается буквальной (медицинской) реальностью, "восуществленной" в узкие гробы личностного существования каждого из нас. Это еще вопрос — является ли место внутри нас предпочтительней предельной границы земли. Если Океанос сейчас в нас, не создается ли впечатление, будто мы проглотили нечто превышающее нас и явно неудобоваримое? Потому как теперь мы периодически должны страдать от его принуждающей силы, причем довольно буквально — инфаркты, инсульты, гипертония, не касаясь даже "психологических проблем", с которыми нам приходится иметь дело в нас самих (пространство, заключенное в нашу кожу).
Изобретение кровообращения ввело Христа в онтологическую реальность и потому сделало освобождение Бытия, начатое Христом, необратимым. Почерк судьбы, отмечавший любое событие, был стерт. Неважно, что могло тобой быть совершено, поступок более не отражал понуждающих его обязательств: Христос есть гарантия бесконечного освобождения ото всех поступков, действий, от судьбы. Христос есть альтернатива, то есть изначальная доступность (не всегда, быть может, эмпирическая, но метафизическая) пути из пелен необходимости того, что прошло. Сущностное заключение в конечности, земное существование было возвышено — человек более не "слуга" оков смерти как неодолимой границы нашей жизни. Он абсолютно свободен от "закону греха и смерти" (К римл. 8–2). Вот почему Павел не посягал на рабство как на социальный институт, поскольку это было бы сравнимо с мировым потрясением освобождения. Если Павел говорит о человеке согласно "плоти" и "закона греха", он менее всего соотносит это, на онтическом уровне, с очевидными злодеями. Он более радикально преследует цель онтологического статуса тех, участь которых быть спеленутымы непреодолимой лентой каждой реальной ситуации. Что является тотальным наступлением на изначальное воплощение человека в Бытии.