В рекламном бизнесе мы находим идею "нацеленности на аудиторию". Она основывается на понимании различий во вкусах, потребностях и "языке" людей в зависимости от того, кому и что мы продаем. В контексте христианства, ввиду его предельной ставки на индивидуума, мы должны придать этому понятию более радикальный, а именно — метафизический смысл. Речь в данном случае идет не о селективной онтической группе, для которой нужно оптимизировать сбыт; само человечество как таковое впервые получает онто(логический) статус аудитории, на которую рассчитывается попадание, как рассчитывается траектория в баллистике. Аудиторию следует достать, причем достать абсолютным воззванием. Христианство не использует вежливые формы адресации, при которых соблюдается неприкосновенное достоинство Другого и все формы предосторожности при вторжении в сферу приватного. По сути дела, христианство взывает именно императивным языком плаката: Иисусу нужен ТЫ; это не что иное, как ясно выраженная воля к проникновению, к вторжению в святилище личности Другого.
Цель уже укоренена в самом средоточии христианской драмы безотносительно к проблеме сбыта, в то время как в прочих мифах и драмах протагонисты взаимодействуют друг с другом подобно "актерам на сцене" (с богами или мифическими героями in illo tempore), жизнь Христа с самого начала имеет цель за пределами сюжета. Наиболее существенные ходы разыгрываются не между ним и его отцом небесным, и вовсе не во взаимоотношениях с учениками и другими персонажами Драмы. С самого начала постановочный сценарий христианства призван разрушить "иллюзию" пьесы как самодостаточного действа, соотнеся ее напрямую с аудиторией; цель изначально находится за пределами сцены: Христос умирает ради неведомых Ему анонимных зрителей — человечества в целом, которое и следует спасти. Мы видим полную инверсию существа дела. Установка на зачаровывание аудитории воображаемым пространством пьесы и на миметическое повторение происходящего на подмостках души, впервые отменяется. Герой мифа, став слугой аудитории (Мф. 20:28; Лк. 22:27), выходит на просцениум, чтобы обратиться напрямую, разыграть действо, оставив за спиной опустившийся занавес или даже перенести происходящее в повседневную реальность "аудитории", в гущу истории и эмпирики[4].
Направленность вовне есть то, что придает христианской вести характер снаряда. Это самонаводящаяся ракета-носитель vis-a-vis аудитории как цели, предназначенной для поражения. И наоборот, поскольку оно имеет внеположную цель, христианство не предназначено для вечной циркуляции in illo tempore внутри сценического или экранного пространства; снаряд должен приземлиться "здесь", прямо в аудитории, среди "грубых фактов" повседневности. Благодаря этой направленности вовне возможна дифференциация двух типов реальности. Иначе говоря, происходит разделение, сравнимое с делением клетки: возникает позитивная реальность фактического (наша повседневность) и реальность воображаемого внутри некой истории (которая именно благодаря прорыву через прямую адресованность к аудитории становится для нас невсамделишной реальностью, "фикцией", чем-то "всего лишь воображаемым").
Стало быть, именно запуск ракеты христианства открывает и конституирует для нас внешнее пространство, в этом смысле не существовавшее ранее.
Новое пространство обязано своим появлением революционной идее вести как последнего известия, как ракеты-носителя, запущенной из воображаемого в цель, в посюстороннее аудитории. Мы живем в этом отвоеванном христианством (понятии) реальности уже так давно, что нам трудно постигнуть революционный характер скачка и, тем более, воссоздать достоверность прежнего мифологического модуса бытия-в-мире, характеризовавшегося совершенно иным устройством реальности, где круг действительного плавно таял в ауре воображаемого и ничего не оставалось "вне" или, можно сказать, вне оставалось "ничего", ничто. Чтобы представить прежнее устройство реальности, обратимся к изменениям, происходившим в искусстве греков.
4
Тенденция современного театра к прямому и буквальному вовлечению аудитории, к непосредственной значимости происходящего в текущем социальном и политическом контексте может быть рассмотрена как ритуальный мимезис, подражание насущному стремлению христианства вырваться из сценического пространства, чтобы предотвратить тем самым "регрессию" к глубинному (мифологическому, воображаемому, языческому) уровню вовлеченности.