Бессмысленно и небрежно были отобраны фрагменты номинированных картин. Я уже не говорю о ляпсусах - Владимир Дашкевич номинировался за фильм "Письма к Эльзе", а прозвучала музыка из "Остановки по требованию" - но все-таки если речь идет об актерских работах, надо выбрать моменты, показывающие актера в выигрышном свете, если о костюмах - продемонстрировать костюмы и т.д. Нет, нарвали кусков абы как. Опять, что ли, как с почтовыми расходами, имеем случай экономии? Явно сэкономили и на художественной части. Кроме Юрия Башмета, который, надо полагать, в этот день прикоснулся к своему альту бескорыстно, из любви к брандмейстеру пожарной команды города Н., и группы "Любэ", почему-то осыпанной высшей милостью (что у нас, фонограммщиков мало, что ли?), других работников смежных специальностей не наблюдалось. Я было вздрогнула, завидев Лайму Вайкуле. Точно в насмешку, певица, страдающая многочисленными дефектами речи, явилась назвать победителя в номинации "лучший звук". Но спеть, то есть, простите, раскрыть рот, изображая пение, Вайкуле не дали, и мы так и остались в неведении, вышла ли она на этот раз на Пиккадилли.
Накладок и огрехов на самом деле было немного. Ведущие что-то уныло бормотали, но бормотали грамотно. Ближе к концу церемонии прибыл Олег Меньшиков, хмурый и недовольный. Выражение лица на подобных церемониях у Меньшикова всегда одно - почему я, такой прекрасный, должен во всем этом участвовать? Скажу от имени русских зрительниц (которые три года страдают оттого, что любимого актера не снимают в кино, что является эстетическим преступлением) - не понимаем мы, Олег, почему вы, такой прекрасный, должны во всем этом участвовать. На "Орле" его объявили народным артистом России, что по сути правда, но формально - нет. Поскольку Меньшиков не работает в стационарном театре и, возможно, не является членом гильдии киноактеров, его, трижды лауреата Госпремии, некому выдвинуть на звание. Ну, ребята, если у вас там в Москве некому, давайте я выдвину? Потому что лет через тридцать у Меньшикова могут быть проблемы насчет пенсии или там… сами понимаете чего.
Операторского "Орла" (он достался отличному работнику Юрию Невскому за труды в посредственной картине "Звезда") доверили вручить Джине Лоллобриджиде - пикантное решение. Актриса, незнакомая с кириллицей, растерялась и не могла прочесть написанное. Подбежал Меньшиков (хорошее у него все-таки воспитание), подсказал. Ох ты Боже мой. Эти бедные пожилые актрисы, нарядные, как новогодние елки, совершенно потерянные, отважные, беспомощные, уродливые и все равно прекрасные, - нельзя ли все-таки их оставить в покое, слезы ведь капают.
То, что в основных номинациях победила здоровая "Кукушка" мизантропа-пацифиста Александра Рогожкина, режиссера с удивительным чутьем на актеров и темы, нормально. Но встает вопрос, прозвучавший уже после церемонии, в шоу Дмитрия Диброва, - если лучший отечественный фильм 2002 года называется "Кукушка", какого орла вы отправили на "Оскара" от России картину "Дом дураков" Кончаловского? На это президент академии Владимир Наумов и рядовой сотрудник академии Никита М. ответили, что "Кукушка" американским академикам была бы непонятна, а "Дом дураков" - напротив, понятен. Так вы что на "Оскара" выдвигаете, товарищи, - самую хорошую картину или самую понятную? И не миражом ли являются ваши представления о том, что поймут и чего не поймут американцы? Видимо, на эти вопросы кинематографические науки (что бы это значило, кстати?) еще не дали ответов. А главной кинематографической наукой и искусством одновременно является, конечно, демагогия. Сотрудник академии Никита М. уже начинает ею овладевать, но до совершенства очень далеко.
Как телевизионное зрелище "Золотой орел" - апофеоз уныния. "Ни даже глупости смешной в тебе не встретишь, свет пустой!" (А.С. Пушкин). Одни и те же слова, одни и те же реакции, безумно надоевшие конверты, о содержании которых на нашей деревне всем и всегда известно - смотреть не на что и не на кого. Дай Бог здоровья всем трудящимся кинематографистам, в том числе и тем, что получили "Золотого орла", - они в общем не лучше и не хуже других номинантов. Но вот прошла эта шумная суббота, и настало утро понедельника (так мило воспетое недавно Отаром Иоселиани в фильме "В понедельник утром"). Надеюсь, хоть кто-то из нашей маленькой кинодеревни задумался - как жить не по лжи, о чем снимать кино в люмпенизированной стране, где от Калининграда до Владивостока победоносно звучит песня "Мурка, ты мой муреночек", и стоит ли навязывать зрителю и читателю свои бесконечные и смертельно скучные разборки насчет того, чья шуба толще. "О, Морелла, усни, как ужасны орлиные жизни…"
Просто люди
В петербургском Малом драматическом театре - театре Европы состоялась премьера спектакля "Дядя Ваня". Никаких новаций, никаких сенсаций: на сцене просто люди, просто жизнь, то есть нечто для современного театра редкое
Льву Додину, режиссеру спектакля "Дядя Ваня", уже давненько ничего не надо доказывать, суетиться, изобретать надуманные решения, и процесс постановки пьесы для него, видимо, равен процессу постижения жизни. Впав "как в ересь, в неслыханную простоту", Додин отстранил все, что в театре существует помимо актеров, и дошел до предельного аскетизма - нет даже таких невинных возбудителей эмоций, как игра света или музыка. Наигрывает на гитаре приживал Телегин (Александр Завьялов) да в подпитии шикарным шаляпинским баском напевает доктор Астров (Петр Семак) - так это у автора предусмотрено в партитуре. Чехов для Додина - источник жизни, а не танцплощадка для самовыражения, и все, что Додин хотел бы поведать зрителю, происходит между автором и актерами, с Божьей и режиссерской помощью.
"Дядя Ваня" Антона Павловича Чехова - пьеса-удачница, ее всегда ставили с успехом (только на моей памяти - Товстоногов, Някрошюс и Кончаловский в кино). Она необычайно искусно и красиво построена: у каждого из пяти основных героев есть и сольные арии, и дуэты, и голос в общем хоре, а четыре действия - как четыре части симфонии. Жизнь людей, со всеми страстями и страданиями, в композициях Чехова ощущается как музыка - и Додин, воплощая эту музыку, довел своих актеров до особого состояния. Они все - живые, теплые, понятные, с ясными характерами и узнаваемой психологией, нет никаких сомнений: вот это - действительно приехавший в усадьбу отставной профессор Серебряков, человек в футляре, а это - его прелестная скучающая жена Елена, а это - несчастный влюбленный в нее дядя Ваня, проворонивший свою жизнь, и так далее. Но герои отчищены от натуралистических подробностей, от ненужных мелочей, от слишком жирной, самодостаточной "игры", и они играют, как это делают в хорошую минуту музыканты-виртуозы, - легко и прозрачно.
Одну метафору Додин все-таки "разрешил" художнику Давиду Боровскому, одевшему сцену в темное дерево, - над героями нависает железный каркас с тремя грузными стогами сена, точно образ унылой трудовой жизни, которую они на время забыли. В финале стога опустятся на планшет, как неминучая судьба, - чеховским людям надо работать, надо забыть о личном счастье, хотя оно было "так возможно, так близко" - по крайней мере для двоих.
Нельзя сказать, как это иногда любят критики, что, дескать, спектакль хоть и верен Чехову, но он "о нас", то бишь о современной интеллигенции. Нет, увы, это не мы. Это наши близкие родственники - более изящные, более благородные, более совестливые. Мне давно не встречался интеллигентный человек, которому было бы стыдно за себя, за свою жизнь, - а в мире Чехова такие страдальцы бродят толпами. Герои "Дяди Вани" в Малом драматическом, без всяких скидок, отличные люди. Кроме, конечно, профессора Серебрякова. В исполнении Игоря Иванова профессор похож на старого филина, с испугом и подозрением глядящего на чуждую ему человеческую компанию. На самом деле профессор - самое несчастное существо в спектакле, он действительно болен, беспросветно одинок, а жить по-человечески он не умеет, отгородившись позой мнимого величия, не может даже чашку чая выпить в дружеском кругу, даже пожаловаться толком на свои страдания, излить душу. Кажется, будто его постоянно терзает не только физическая, но и душевная боль, которую он задавил величественным фасадом своей невозмутимости, искусственного спокойствия. Во втором действии он приносит сам себе поднос с невероятным количеством скляночек и пузырьков с лекарствами - только и осталось бедолаге, что настаивать на своей болезни, вымаливая кроху сочувствия. Профессор лишен единственной радости - с аппетитом поговорить о себе, чем пользуются все, кроме него. Он же заключен в одиночную камеру своего "я", откуда выхода нет.