Когда нам сообщают, что электроны весят одну миллионную миллиграмма, это вовсе не значит, что они весят меньше, чем планеты. Просто нас снова обманывает перспектива этого неведомого для нас расстояния. Это обманка для разума, как бывают зрительные обманки.
Что заставило меня решиться на эту книгу после «Трудности бытия»? То, что я обращаюсь в ней к людям все более редким, которые читают книги, а не себя, и внимательно изучают терминологию автора. У нас есть тенденция скользить по словам, не понимая, что способ, каким они связаны между собой, исключительно важен для выражения того, что эти слова выражают. Смысл фразы еще не все. Гораздо больше значит суть. Сокровенный смысл раскрывается только в манере писать, а не в том, что изображено на картине.
Если изменится смысл слов, что станет с их сутью? Вчера мы слышали, как одна дама несколько раз подряд вместо «неудержимый» сказала «недержимый», не замечая, что все смеются. Другая дама (сегодня утром) удивилась, что море соленое. Однако я замечаю, что те, кто смеется над этой дамой, сами удивляются таким же очевидным вещам, только в другой области (нашей), на которой считается некорректным надолго останавливаться. «Этого нет в программе» — вот фраза, к которой прибегают наши студенты для оправдания своей лени.
*
Существует много «далеко», не похожих на то «далеко», которое фиксируют наши чувства. С точки зрения атомов время нашей системы настолько головокружительно (телескоп лишь корректирует наше зрение, а микроскоп обманывает, приближая то, что далеко и что не перестает быть далеким, даже если на него смотреть вблизи), что детали исчезают в нем подобно лопастям вентилятора. Если смотреть из другого «далека», этот вихрь кажется неподвижным. Он образует единое целое, в котором прошлое, настоящее и будущее неразделимы. Вечность — один из терминов, воплощающих наше представление о времени. Вечность постижима не более чем время. Я хочу сказать, что она ленива в своем значении. В слове «всегда» присутствует идея непрерывности, противостоящая явлению статичности, которое недолговечный человек подменяет по контрасту миражом длительности. Поэтому я и написал, не вдаваясь в подробности, что время — это перспектива, аналогичная ракурсу черепа на картине Гольбейна. Надо бы изобрести термин, который бы не выражал ни развития, ни статичности, но такой термин изобрести невозможно, потому что термины — результат договоренности, не распространяющейся на вещи, лишенные бытия. Это противоположность небытию. Противоположность жизни. Видимо, это очень просто, гораздо проще, чем наше представление, но непостижимо и невыразимо для ничтожного существа, подвластного центробежным и центростремительным силам. Кроме прочего, окажись это все же возможным, мы получили бы двойную оппозицию: со стороны науки и со стороны недоверчивых.
Ничто не является ни большим, ни малым, как не является ни большим, ни малым предмет, на который смотрят то с одной, то с другой стороны подзорной трубы. Это, однако, не избавляет человека от необходимости рождаться и умирать. И проживать, секунда за секундой, события, которые, как нам кажется, следуют одно за другим, в то время как они происходят все разом, — и вообще на самом деле не происходят, потому что настоящего нет и быть не может, а прошлым и будущим мы называем недоступные места, которые проходят сквозь нас. В сущности, это то же, что «вечное настоящее» Эддингтона. Он говорит: «События не происходят с нами, мы сталкиваемся с ними по дороге».
Каким бы безумным это ни казалось, небытие и жизнь, или пустота и полнота, суть наивные понятия, которые человек противопоставляет отвращению, с каким теряется в них, и которые лепит наподобие первобытных идолов.
Одним гордость повелевает быть чем-нибудь (любой ценой). Другим — не быть ничем, в то время как это «ничто» не более понятно, чем «что-нибудь», а «что-нибудь» — чем «ничто».
Я не отказываюсь верить в то, что имеет видимость бытия. Пусть так. Но если оно существует, то по-другому. Оно столь же чуждо нашим убеждениям, сколь чуждо жизни свободное и абсурдное великолепие сна[63].
63
В одном сне я ходил взад-вперед перед вилами, воткнутыми в землю между колонкой Уоллеса{278} и пьедесталом одного из коней Марли{279} на Елисейских Полях. Я знал, что хожу взад-вперед, ожидая, пока проснусь, а когда проснулся, задумался, почему, пока я ходил, я не закурил сигарету, как это делаю обычно. Тут я понял, что во сне никогда не курю. Должно быть, это каким-нибудь образом связано с тем, что в моих пьесах никто не курит. Отсутствие курения в пьесах я объясняю тем, что курить для актеров — это заполнять паузу, а такое не может быть предусмотрено ни в сюжете, ни в тексте.