Кокто гораздо ближе Руссо, чем Шатобриану, поскольку последний полагал, что «нужно являть миру лишь то, что прекрасно». Кокто стремится понять себя, он задает себе множество вопросов по трем основным направлениям развития его личности:
— поэт и его критика и публика;
— человек и его окружение (друзья, коллеги и любимые);
— человек и его внутренняя жизнь.
Отношения Кокто с критиками никогда не отличались спокойствием и стабильностью. Обычно, всякий раз идущие против течения изыскания Кокто раздражали хроникеров крупных периодических изданий. Так, например, в «Газетт де Леттр» от 1 февраля 1947 года замечалось, что «Кокто — человек-змея от литературы. У него сплошные извивы». А журналист Робер Кемп в газете «Монд» от 4 января 1947 года высокомерно шутил: «Виртуозная ловкость акробата удержала Кокто на железной проволоке. В конце он роняет шест, которым балансирует».
Даже, казалось бы, такой тонкий и понимающий ценитель искусства, как Сартр, в статье о Кокто в «Ле Нувель Литтерер» от 29 января 1976 года, отдавая должное его таланту, говорит о нем снисходительно, следуя общему поветрию: «Он казался мне очень симпатичным. Он вовсе не был шутом в повседневной жизни, как это сейчас стараются представить. Он говорил о своем ви́дении мира, о своих мыслях, в которые я почти не вникал, поскольку я считал их поверхностными. Он был блестящим рассказчиком, обладал тонким чутьем, но мыслей было мало. Однако это не означает, что я не считаю его поэтом величайшего таланта.
Он придумал все, что было модным, но никогда не был моде подвержен. Когда он где-нибудь устраивался и место становилось насиженным, он искал нечто иное для собственного комфорта. Цитируя его друга Стравинского, можно сказать, что он всегда искал прохладное место на подушке».
Уже будучи признанным мастером, Кокто по-прежнему остро переживал подобные уколы, хотя и старался их себе объяснить: «Мой удел — вызывать у всех подозрение. Мне так хотелось, чтобы мне поверили и доверились. Я наивно полагал, что своим трудом я в конце концов смогу победить предубеждение. Но оно непобедимо. Я сам его когда-то вооружил, и оно этим воспользовалось. Оно воспользуется им и после моей смерти. Его сила как сила рекламы. Не воспринимать меня всерьез. Им вбили это в голову».
В интервью журналисту Клоду Бендику в январе 1952 года Жан Кокто сказал «Франция — это семья, в семье вам вечно хамят. Я хотел бы выставляться, а не подставляться».
Кокто очень тяжело переживал потери не только физические — многие его друзья по разным причинам преждевременно ушли из жизни, — но и моральные. О некоторых предательствах, (как известно, предать может только тот, кто был тебе близок) речь идет во всех эссе. Разочарования, временные отдаления, пустые ссоры — их было немало. Андре Жид, Морис Сакс, Клод Мориак, Франсуа Мориак — вот неполный перечень тех, кто неправильно истолковал реплики писателя, либо поверил сплетням, либо не справился с собственной ревностью или завистью.
Извечная неспособность людей прислушаться к голосу ближнего, неодолимое непонимание огорчали поэта. «Мне нравится фотография Эйнштейна, где он — в фас и высовывает язык с выражением и детским и дьявольским. Он показывает язык миру и самому себе. Вот уже почти тридцать лет, как я привык к постоянным кулуарным похвалам и публичным сарказмам. Это некий ритм. Главное — к нему приспособиться. В конце концов, покрываешься вполне прочной моральной кольчугой, отражающей удары и защищающей по-прежнему отважное и юное сердце. Люди должны испытывать беспокойство, когда их заставляют думать об определенных вещах. И они защищаются. Защищают свой уют. Логично. Пусть они защищают свой уют, а мы — свой. Но, слава Богу, есть бесчисленное множество одиноких, разделяющих наши идеи неуюта и не дающих водить себя за нос. Так устроен мир. И покуда этот наш мир стоит, единственное число будет всегда и странным образом преобладать над множественным, одерживающим верх лишь сиюминутно и иллюзорно. Когда мне делают комплименты, я удираю. Я могу вынести только хвалу, равнозначную по силе моему произведению. Поэтому — поскольку это невозможно, — я предпочитаю глупости и оскорбления. Невнимательный век. Например, я замечаю, что в моей книге видят какую-нибудь одну деталь, под которой скрываются тысяча других и обсуждают какой-нибудь один абзац, который прочли, видимо, не дав себе труда прочесть остальное. Я предпочитаю разочаровывать и оставаться настоящим».