Куда серьезней, по всем статьям, согласие кажущееся. Именно оно позволяет нам жить, именно на него опирается искусство, чтобы заставить нас служить себе. Произведения искусства настолько полно отражают наше одиночество, что задаешься вопросом, какая невероятная жажда общения толкает художника выставлять их на всеобщее обозрение.
Произведение искусства, в котором человек выставляет себя напоказ — героически или же совершенно бессознательно, что тоже является формой героизма, — прорастает в другом человеке благодаря почти тем же ухищрениям, что использует природа для самовоспроизведения. Участвует ли произведение искусства в неизбежном священнодействии? Или просто человек в конце концов смирился со всеобщими законами творения? Совершенно очевидно, что он раб этих законов и что, сам того не ведая, он сообщает своей творческой силе декоративную привлекательность, призванную свидетельствовать о наличии у него творческого потенциала, интриговать, пугать, завлекать и заставлять произведение любой ценой продолжать свое существование в знаках, не имеющих никакого отношения к миссии художника. Эти ухищрения подобны ухищрениям цветов.
Произведение искусства снабжено средствами зашиты. Они заключаются в многочисленных бессознательных уступках, позволяющих победить привычку и, как будто невзначай, завоевать место под солнцем. Зацепившись таким образом, произведение выживает, и его потайной росток делает свое дело.
Художник не может ждать никакой помощи от своих собратьев. Любая форма, отличная от его собственной, для него невыносима, она-то и мешает ему в первую очередь. Я видел, как страдал Клод Дебюсси на оркестровых репетициях «Весны священной». Его душа чувствовала красоту музыки. Но форма, в которую эта душа была облечена, мучилась от несовпадения с чужеродными контурами. В общем, нет помощи. Ни от собратьев, ни от толпы — последняя не может смириться с нарушениями традиции, к которым она только-только начала привыкать. От кого же ждать помощи? Ни от кого. Вот тогда искусство прибегает к темным ухищрениям природы, используя их в области, ей противоположной и даже враждебной, повернутой к ней спиной.
У меня есть друг, его пример типичен. Он внес неоценимый вклад в ту сферу, о которой я пишу. Зовут его Жан Жене. Он лучше всех умел оградить себя от контактов, лучше всех оберегал свое одиночество. И вот именно мука, эротика, именно новая и, так сказать, психологическая психология, весь его отталкивающий арсенал начали интриговать, притягивать к себе тех, кто больше всего этому сопротивлялся. А все потому, что его гений мощно излучает силу, которая, будь она порождением не гения, а таланта, оказалась бы всего лишь живописной. Он непроизвольно подчиняется приказу пускать ростки. Дело сделано. Послушная извечному закону, красота принимает злодейский облик. Я думаю об этом, глядя на фотографию Вейдмана {126}, подаренную мне Жене. Завернутый в ткань, Вейдман так прекрасен, что спрашиваешь себя, не использует ли злодейство известную хитрость и не является ли это способом завлечь жертву, одурманить неофитов, раскинуть тайные сети своего могущества — словом, обессмертить себя.
Способен ли человек проникнуть в тайну, которую я анализирую, и овладеть ею? Нет. Техника сама по себе есть обман. Уайльд справедливо подмечает, что техника — это всего лишь индивидуальность. В моем фильме «Красавица и Чудовище» специалисты видят первоклассную технику. На самом деле у меня ее нет. То есть ее вообще нет в фильме. Вероятно, под техникой подразумевают ежесекундное балансирование, к которому инстинктивно прибегает разум, чтобы не сломать себе шею. Все это можно резюмировать одной великой фразой Пикассо: «Мастерство — это то, чему нельзя научить».