*
Воспользуемся бессонницей, чтобы совершить невозможное — описать привыкание.
Байрон говорил: «Морская болезнь сильнее любви». Подобно любви и морской болезни, потребность проникает повсюду. Сопротивление бесполезно. Сначала чувствуешь недомогание. Затем положение ухудшается. Вообразите тишину, соотносимую с жалобным писком сотен тысяч детей, к которым не пришли кормилицы. Любовная тревога, выраженная в чувственности. Царящее повсюду отсутствие, отрицательный деспотизм.
Признаки конкретизируются. Электрические проблески, пузырящиеся как шампанское вены, оледеневшие сосуды, судороги, капли пота у корней волос, склеившиеся губы, сопли, слезы. Не надо упорствовать, Ваше мужество совершенно ни к чему. Если вы слишком замешкаетесь, то не сможете собрать подручный материал и раскурить себе трубку. Покурите. Тело не требовало ничего, кроме новостей. Одной трубки достаточно.
*
Легко сказать: «Опиум прекращает жизнь, лишает чувств. Состояние блаженства достигается подобием смерти».
Без опиума мне холодно, у меня начинается насморк, нет аппетита. Мне не терпится высказать то, что я придумываю. Когда я курю, мне жарко, никакого насморка нет, я голоден, я снова терпелив. Врачи, задумайтесь над этой загадкой.
«Ученые не любопытны», — говорил Франс. Он прав.
*
Опиум — роковая женщина, пагоды, светильники. У меня нет сил вас разуверять. Поскольку науке не удается разделить лечебные и разрушительные свойства опиума, мне придется уступить. Никогда я столь сильно не сожалел, что не стал поэтом и врачом, подобно Аполлону.
*
Мы все носим в себе нечто скрученное вроде японских деревянных цветов, раскрывающихся в воде.
Опиум играет роль воды. У каждого из нас — особая разновидность цветка. Тот, кто не курит, возможно, так никогда и не узнает, что за цветок мог бы раскрыться в нем после опиума.
*
Не стоит воспринимать опиум трагично.
К 1909 году художники курили, но не говорили о нем, а теперь бросили. Многие молодые люди курят, но никто об этом не подозревает. В колониях курят, чтобы не подхватить лихорадку, и бросают, когда к тому вынуждают обстоятельства. Тогда возникают боли, как при тяжелом гриппе. Опиум щадит своих приверженцев, поскольку они не воспринимали и сейчас не воспринимают его трагически.
Опиум становится трагедией, когда он затрагивает нервные центры, управляющие душой. До этого он является противоядием, удовольствием, высшим отдохновением.
Опаснее всего курить, борясь с душевным разладом, поскольку тогда сложно подойти к опиуму, как положено подходить к наркотику: словно к хищникам, то есть без тени страха.
*
Однажды, когда, практически выздоровев, я попробовал немного разобраться с неизученной проблемой опиума вместе с доктором З., более способным, чем другие, преодолеть некоторые стереотипы, доктор Х. (из поколения великих скептиков) спросил у моей сиделки, можно ли ко мне зайти. «Он с доктором З., — ответила она. — Ну, хорошо, поскольку они беседуют о литературе, я подожду. Я в ней не силен».
*
Моя сиделка (бретонка) сказала: «Не надо обижаться на Деву Марию за то, что она обманула Господа. Ведь он воевал с иудеями и все время оставлял ее дома одну».
*
Еще одна милая сиделка, солдатская вдова, приехала откуда-то с севера. За столом напарницы спросили ее о немецкой оккупации. Сидят, кофе прихлебывают, ждут страшных историй.
«Очень они были славные, — ответила вдова, — делились хлебом с моим сыночком, а когда кто-нибудь из них недостаточно вежлив мы не осмеливались жаловаться в Комендатуру, потому что их всех тогда жестоко наказывали. Если они приставали к женщине, их привязывали к дереву на два дня».
Такой ответ сидящим за столом не понравился. Подозрительную вдову прозвали «Немчурой». Она рыдала и потихоньку изменяла воспоминания, добавляя в них ужасы. Ей хотелось жить.
*
Графиня Г., немка шведских кровей, занимала угловую палату. Мне были видны ее окна. Сиделки обратились к заведующей, чтобы вдова-бретонка не обслуживала графиню. «Она заодно с Немчурой: они могут сговориться!»
*
В то утро, когда хоронили Фоша, графиня, по обыкновению, открыла окно, «Она на нас плюет» — заявил персонал.