Во время войны и оккупации Парижа Кокто продолжает курить, но риск попасть в тюрьму за связи с контрабандистами столь велик, что поэт сводит к минимуму количество выкуриваемых трубок: «С 1940 года (после исхода) я отказался от опиума, потому что будучи противоположностью вульгарности, он мог столкнуть вас с воплощением вульгарности — полицией».
Меж тем, жизнь входит в привычное русло, и, вернувшись из Египта в 1949 году, Кокто пишет: «Все египетские наркотики стимулируют и обостряют нервную систему. Единственный успокаивающий наркотик — опиум. Он — религия».
Кокто не раз пытался освободиться от пристрастия к опиуму. Не считая вышеупомянутых курсов дезинтоксикации в 1925 году (клиника Городских Терм) и в 1928 (клиника Сен-Клу), в 1933 году он ложится в заведение доктора Салема, расположенную в парижском квартале Нейи, в 1940 — в клинику Лиоте.
В «Опиуме» есть упоминание о первом опыте лечения. Несмотря на весьма неприятные порой ощущения и гидротерапию, внешне, судя по описаниям свидетелей, клиника представляла собой странное сооружение в центре Парижа, напоминающее санаторий при целебных источниках. Здание окружал большой сад, а из его окон был хорошо виден дом друзей Кокто Жана и Валентины Гюго. В «Городских Термах» за Кокто наблюдал доктор Капмас, ранее лечивший Гийома Апполинера и Раймона Радиге. В одном из писем к Максу Жакобу Кокто пишет о болезненных нескончаемых промываниях, внешних и внутренних.
В клинике Сен-Клу, помимо парка и «оборудованных по последнему слову техники» ванных комнат, предлагались «террасы с видом на Булонский лес и Париж». Больных психическими расстройствами, буйных и тех, у кого находили какое-либо заразное заболевание, туда не допускали. Пациентам предлагались курсы электротерапии, рентгенотерапии, психотерапии, массаж. Врачам, ведущим наблюдение за прикрепленными к ним пациентами, разрешалось делать это в стенах клиники, даже если они не работали непосредственно в этом лечебном заведении.
Кокто был связан с опиумом всю жизнь: он отдалялся от него, но неизменно снова возвращался в особенно трудные минуты (очередное увлечение наркотиком случилось после перенесенного в 1953 году инфаркта). По словам исследовательницы Эмманюэль Ретайо-Бажак, «несмотря на связанные с опиумом неприятности, поэт обязан ему внутренней гармонией, поэтическими буйствами, изящными рассуждениями. Если даже наркотик и разрушал Кокто, он так и не смог его победить»[7]. Наркотик был для него лекарством для души, экзистенциальной опорой. Он проникает во все щели его творчества, он выставляется напоказ, о нем говорится повсюду.
В 1953 году, перечитав «Опиум», Кокто говорит себе, что этот текст — последний, где он себя объясняет и где он повторяется: «Я опускаю занавес в конце этого долгого периода. Больше не буду писать или примусь исключительно за новое. Произведение остается открытым для дальнейших прочтений».
В феврале 1970 в одном из парижских театров ставится моноспектакль «Опиум» в постановке Рональда Грэма, где играет Рок Бриннер, сын Юла Бриннера (Кокто был его крестным отцом).
«Опиум» — не личный дневник, его сложно классифицировать: это одновременно эссе, исповедь и сборник мыслей, что в целом дает ощущение разбросанности, зигзагообразного движения, это произведение, создающее болезненное чувство мятущейся плоти и духа, пребывающего во власти страшного воздействия наркотика.
ДНЕВНИК НЕЗНАКОМЦА
На первый взгляд, композиция «Дневника незнакомца» схожа со структурой «Трудности бытия». Заглавия рубрик идут от Монтеня. Но, как водится у Кокто, в основе полотна его произведений особая нить, связывающая все в единое целое, позволяющая нам с закрытыми глазами передвигаться в мире человека, защищающего невидимое от видимого, и направления, определяющие искусство и грезы, от направлений привычек и общества.
«Меня часто упрекают, что я не пишу мемуаров, не делал ежедневных записей. Помимо того, что у меня ужасная память на даты, и я не способен поведать о событиях в хронологическом порядке, я видел и слышал слишком много невероятного. Все подумают, что я сочиняю».
«Дневник незнакомца» Кокто пишет в 1952 году, тем же летом он едет в Грецию. Каким бы парадоксальным ни казалось сочетание дневниковых записей, описание «живых картин» и записок путешественника, они, тем не менее, совершенно органичное единство для Кокто. И в первой части «Дневника», и во второй речь идет о жизни, пронизанной поэзией, и о мифах прошлого и настоящего. Наполнение глав в «Дневнике незнакомца» самое разнообразное: фантастическая история в стиле Гофмана («Об одной кошачьей истории»), рассказ об истории написания стихотворения, рассуждение о принципиальных возможностях перевода или по сути философский трактат о физических понятиях, которые видятся поэту как метафизические («О расстояниях»). В августе 1952 года он диктовал записи, сделанные в самолете, на пароходе для главы «О расстояниях». Эта глава была ему чрезвычайно важна, у Кокто было ощущение открытия, равного теории относительности Энштейна: «Если бы они могли понять никчемность вещей и произведений, которым они придают значение. Тогда они поняли бы, что мир, в котором они живут, не имеет никакого значения, что было бы еще хуже».