По правде говоря, я склонен оправдывать тех, кто мог бы распутать этот клубок, но молчит. У меня волосы растут в разные стороны, и зубы тоже, и щетина на подбородке. Значит, и нервы, и вся душа должны быть устроены так же. Поэтому я кажусь загадкой людям, которые растут в одном направлении и не в состоянии осмыслить такой колосистый ворох. Вот что сбивает тех, кто мог бы очистить меня от мифологической проказы. Они просто не знают, с какой стороны за меня взяться.
Мой органический беспорядок — моя зашита, потому что он заставляет отступиться от меня невнимательных. Кроме того, от него есть и польза. Он дает мне разнообразие, контраст, умение быстро переключаться, когда тот или иной предмет требует моего участия, а еще умение обретать утраченное равновесие.
Разумеется, беспорядок запутывает мою догму, и защищать меня трудно. Но коль скоро никто не спешит мне на выручку, я возьмусь за это сам и постараюсь внимательно себя изучить.
В последние пять месяцев, находясь в плачевном физическом состоянии, я снимал фильм «Красавица и Чудовище»{2}. В заливе Аркашон я перегрелся на солнце и с тех пор не перестаю бороться с микробами и теми разрушениями, которые они чинят в моем организме.
Эти строчки я пишу на снежной горе, окруженной другими горами, под хмурым небом. Медицина утверждает, что микробы боятся высоты. А по-моему, наоборот: она им по нутру, они набираются сил одновременно со мной.
Страдание — привычка. Я с ним уже смирился. Во время съемок все говорили о моем мужестве. Но по-моему, мне просто лень лечиться. Я, насколько мог глубоко, со всей силой безволия провалился в работу.
Работа заставила меня забыть о боли, а так как на поверку оказалось, что снежное лечение меня не берет, я счел, что полезней работать не покладая рук, вместо того, чтобы замыкаться в тоскливом одиночестве. Даже здесь, где мне бы следовало унять свой разум и жить себе, поживать, я не перестаю беседовать с вами.
С кем же мне еще беседовать? Местные отели забиты представителями новой знати, тянущей деньги из нашего кармана и копирующей роскошь, подсмотренную в фильмах и журналах.
В результате — не пойми что: они похожи на резвящихся меж столиками детей, родителям которых даже в голову не приходит, что дети могут быть воспитанными. У дверей дамы уступают нам дорогу. Угадывается привычка пропускать клиентов в маленькие дорогие магазинчики. Эти господа и дамы щеголяют в средневекового вила спортивных костюмах. Они надевают лыжи, влезают на склоны и победоносно ломают себе ноги. Я же, как могу, от всех прячусь, гуляю по снегу, запираюсь у себя в комнате и отвожу душу на листе бумаги, потому что не могу заняться единственным спортом, который меня привлекает: в 1580 году его называли собеседованием, теперь это — разговор.
Вот выглянуло солнце и наполнило красками наш прелестный мир. Издали, через окно, этот мир являет собой зрелище благородного рыцарского турнира: отряды сверкают хоругвями, копьями, гербовыми щитами, фанфарами, пестреют трибуны. На горных вершинах — пятна тени и снега, горящего ярче, чем краплак. А я, несмотря ни на что, веду беседу, потому что мне радость не в радость, если я ни с кем не могу ею поделиться. В Морцине мне делиться не с кем. Едва ли все эти люди умеют говорить. Рот им нужен только для поглощения пиши. Многие из них уезжают — их ждет торговля, приносящая солидный доход.
О моем детстве
Я родился 5 июля 1889 года на площади Сюлли в Мезон-Лаффите (департамент Сена-и-Уаза).
Мезон-Лаффит — это своего рода спортивный парк, состоящий исключительно из вилл, садиков, липовых аллей, клумб и лужаек, площадей и фонтанчиков. Главными средствами передвижения там были скаковые лошади и велосипеды. Среди буржуазии, которую раскололо надвое дело Дрейфуса, принято было ходить друг к другу на партию в теннис. Сена, скаковая аллея, Сен-Жерменский лес, попасть в который можно было через маленькую калитку в ограде, заброшенные уголки, удобные, чтобы играть в сыщиков, лагерная стоянка, густо увитые зеленью аркады ресторанчиков, деревенская ярмарка, фейерверки и доблесть пожарных, замок Мансара с буйными сорняками и бюстами римских императоров — все это, складываясь вместе, порождало в детском мозгу иллюзию, что место, в котором ты живешь, — особенное.
Год тому назад, на свою беду, я отправился с друзьями на эту самую площадь Сюлли, сплошь заросшую бледно-зелеными, норовящими залезть вам в рукав колосками и дикими гвоздиками. Мне хотелось показать друзьям свой дом и, может быть, хотя это весьма непросто, разделить с ними грезы, рождаемые этим домом. Но первое мое ощущение было, что я потерялся в пространстве, как это бывает, когда нас с завязанными глазами ведут в одну сторону, а мы полагаем, что идем совсем в другую. Где же моя белая решетка, мой сетчатый забор, мои деревья, лужайка, мой родной дом и застекленная бильярдная зала? На месте лужайки, бассейна и клумб желтела засыпанная песком площадка. Вместо нашего дома передо мной высилась серая громада с прилепившимся к ней амбаром. За оградой сновали конюхи и подозрительно косились на нас. А я стискивал прутья перекрашенной решетки, словно запертый снаружи, и чувствовал, как мучительно щемит сердце оттого, что бесцеремонно изгнанные воспоминания не могут найти своего привычного места, своего уголка, где они, как мне казалось, спали в ожидании моего появления. Я обернулся. Может быть, по другую сторону площади я найду прибежище? Мы ходили через эту площадь по солнцепеку, направляясь в усадьбу моего дядюшки Андре. Стонала железная калитка, и справа тут же ощетинивались кущи гелиотропов. За ними открывался рай. Сад неожиданных находок. Именно там, в зарослях сирени и смородины, в сумраке сараев, ребенок пытается разгадать тайны взрослого мира.