Тема двойника, чье изображение тщится увидеть художник, имеет во французской литературе давние традиции. «Черный человек» Альфреда Мюссе, как две капли воды похожий на поэта, страшное зеркало в новеллах Мопассана, зеркало из фильма Кокто «Орфей», через которое входит Смерть.
«Я все еще ищу значение мифа о Рождении Пегаса. Поэзия, рождающаяся из отрубленной головы Горгоны. Я не буду изображать лицо Персея. Невозможно „изобразить“ лицо героя, причастного этой тайне. Речь не идет о том, чтобы нравиться или не нравиться, неважно, говорят о вас или не говорят, одобряют вас или не одобряют. Речь идет о том, чтобы никогда не оступаться на своем внутреннем пути. Речь о том, чтобы сделаться невидимым, развлекая невнимательных людей незначительными, бросающимися в глаза упражнениями».
В начале июля 1947 года, после изнурительных съемок фильма «Красавица и чудовище», отнявшего силы и обострившего фурункулез (глава «О боли»), после постановки балета «Юноша и Смерть» на подмостках театра на Елисейских Полях Кокто ищет уединения в санатории Рош-Позе, где начинает работать над «Трудностью бытия». Через полгода он отправляется в Савойю, где продолжает писать книгу, затем возвращается в Париж, и, наконец, доделывает рукопись в только что приобретенном доме в Мийи-ла-Форе, о котором так долго мечтал.
Французский писатель и философ восемнадцатого века Фонтенель прожил ровно сто лет, до последних минут сохранив ясный ум и ироническое отношение к жизни. Незадолго до смерти он признавался, что «испытывает трудность бытия» и своему врачу на вопрос «Как идут дела?» отвечал: «Потихоньку уходят».
Когда на страницах книг Жана Кокто то и дело наталкиваешься на слово «трудно» в самых разных сочетаниях, ощущаешь парадоксальное несоответствие между воздушной легкостью и непринужденностью творений мастера и огромным грузом ответственности, который постоянно на нем лежал. Недаром отдельная глава в «Трудности бытия» посвящена теме ответственности.
Кокто все время дает понять, что любой жест художника — результат тяжкого труда:
«За мной очень трудно следовать, потому что я не придерживаюсь никакой группы, никакой внешней силы».
В моем возрасте это нетрудно. Не надо идти в гору. Спускаешься сам по себе и веса не чувствуешь. В молодости труднее. Поднимаешься в гору и ощущаешь свой вес.
«В каталоге шуточных предметов я однажды прочел загадочное предложение: „Трудноподбираемые с пола предметы“. Мне очень понравилось. Мои произведения трудно подобрать»[3].
На ремарку о том, что Кокто с чрезвычайной легкостью переходит от одного жанра к другому, поэт отвечает, что подобные переходы, наоборот, происходят крайне болезненно.
«При переходе от одного жанра к другому я выжидаю гораздо дольше и все это гораздо больнее, чем вы полагаете. Всем кажется, что я играю. В действительности, я — ремесленник, поэт, работающий руками».
В опубликованных в форме диалогов беседах с Жаном Кокто его верный друг и почитатель Андре Френьо рассказывал о впечатлении от первой встречи:
«Достаточно было приблизиться к нему, чтобы попасть под его очарование. Не забуду тот день, когда пятнадцать лет назад я впервые пришел к нему, пройдя через арку Пале-Руаяль. Я был тогда юным солдатом в форме, и человек с гривой всклокоченных волос и красивыми руками оказался не „литератором“, а андерсеновским мальчиком, рыцарем из сказок Перро. Поэт, которого я постигал, не был актером из своей собственной жизни, ежедневно осаждаемым сотней писем и двумястами телефонными звонками, а человеком тишины и откровений, заклятым врагом современных чудовищ по прозвищу шум, пошлость, глупость, скука».
В дневниковых записях Кокто мы находим следы внутренней борьбы, описание каждого этапа трудной работы. Автор уговаривает сам себя, дает самому себе приказы и советы.
«Рьяно набрасываться на то, что не поддается. Никогда не оставаться без дела. Создавать выразительные формы значит рождать на свет предметы, живущие собственной жизнью, более нам не подчиняющиеся. У людей мания считать, что они „переживают кризис“. Какой кризис? Только кризисы и существуют. Без них ничего бы не было. Если я размышляю, то размышляю плохо. Лучше всего не думать ни о чем. Смириться с пустотой. Ждать. Колетт права: лентяй из меня никудышный. Ничегонеделание, к которому я себя принуждаю — настоящая пытка. Убивать гордыню. Каждый вечер говорить себе, что ты ничто, и то, что пожинаешь, уже невероятно. Меня всегда спрашивают, есть ли у меня секрет (моей силы). У нас выпытывают секреты с настойчивостью Далилы. Да, у меня есть секрет. Но если бы я его сказал или написал, даже в этом дневнике, он перестал быть секретом и я потерял бы свою силу. Выходя из ресторана, Пикассо спросил меня: „Ты всегда делал, что хотел?“ Я ответил, что часто задаю себе этот вопрос. Журналисты: „Что вы готовите?“ „Ничего“. „Над чем вы работаете?“ „Не над чем“. „Тогда что вы делаете еще?“ „Ничего. Пытаюсь жить“».