— Где родилась, говоришь, — Хелия смотрела в потемневшее небо. — Ладно, начистоту так начистоту. Моя маманя жила в том же Неф-Суфуме. Когда папаша её обрюхатил, ей было шестнадцать лет. Совсем бестолковая девчонка. Спуталась с ним разок, потом ждала полгода, пока он вернётся из плавания. Втрескалась, дура. Она-то мне этого ничего не рассказывала, это её подружка мне потом уже поведала, что и как у них случилось. Он вернулся и даже её не вспомнил — что пирату девки? Одна на другую похожа. Постель согрела, и катись на все четыре. Но она снова прыгнула к нему в койку. Тогда меня и зачали, а потом снова разбежались. Точнее, Пират — так она его называла — уплыл.
— Ты его хотя бы видела?
— Ни разу. Когда он приплыл снова, мне уже исполнился год. Тогда в Аль-Назире бушевали мятежи, и Пират вместе с остальной шайкой под шумок грабанул султанский конвой. Думали, что всех перебили на тех кораблях. Оказалось, кто-то выжил и донёс султану. Дуралеи, только железом махать научились, а вместо мозгов — рыбьи потроха. Конечно, едва они сошли на берег, их взяли. Кого-то убили в стычке, кого-то пленили и судили. Среди последних был и Пират. Маманя в тот день пришла на площадь, посмотреть, как он будет болтаться в петле. К тому времени не очень-то она его уже и любила. Такая вот история.
— Всё ещё непонятно, почему ты решила пойти по следам отца. Ты от него не в восторге, насколько я понял.
— А я не по его следам пошла. До этого дойду ещё. Так вот, маманя в общем-то хорошей была. Из нищих, поэтому кроткая, как овечка. Глупая, правда. После казни отца она много мужиков сменила. Слаба она на передок была, что есть, то есть. И каждый следующий — хуже предыдущего. Пираты, жульё городское, всякое отребье. Некоторых из них я даже помню. Особенно последнего. Мне тогда было не то четыре, не то пять. Кроха совсем. Мне уже тогда с мальчишками больше нравилось, чем с девчонками, я на мальчика и походила. Кажется, Лорхм того мужика звали, или как-то так. Он плотно сидел на «ясноглазке» — дурман такой по Неф-Суфуму ходил. Как обнюхается, совсем озвереет, меня — в чулан, а маманю на кровать швыряет. Я про то, что и куда вставляется, очень рано узнала, потому что мне хорошо было видно, через щель в двери. Глазищи у Лорхма от этого дурмана такие огромные становились, что я каждый раз воображала, будто в него вселился кто. И вот, в какой-то день маманя ему слово поперёк, а он её возьми да долбани от всей души. Не местный он был, назирцы-то женщин не бьют… А маманя упала и лежит. И всё. Тогда я её в последний раз видела. Зашиб он её.
Рэн почувствовал, что после этой фразы у него внутри что-то перевернулось. Оказалось, существовала в жизни людей ещё одна сторона — такая, какую сейчас описала Хелия. Грязная, беспросветная… мерзкая. К жадности и тяге к насилию он уже успел привыкнуть, но к такому бессмысленному самоуничтожению — нет.
До сего момента он не мог себе представить, как живут миллионы людей, вынужденных сводить концы с концами, но теперь, с подачи пиратки, увидел это ярко и в красках. Почему они живут так? Нет, вопрос не в том, кто кем родился. Вопрос в их нежелании изменить свою участь. Целый слой общества, многочисленный, один из тех, что находятся в основании пирамиды, вместо стремлений к лучшему довольствуется похотью, насилием и грязью, в которой живёт. Их устраивает собственная бесхребетность. Безвольность опущенных рук. Вот о чём, оказывается, пел тот энтолфский бард…
Рэна снова взяла злость. Уже другая, не вспышка гнева, а рокочущая волна, что поднимается из глубин и превращается в цунами. Он злился на людей за то, какие они есть, и злился на себя за то, что ожидал и продолжает ожидать от них большего. Верят, что их души бессмертны, и как они пользуются своим бессмертием? На что они спускают свою вечность? Энормис как-то сказал, что мир пуэри — утопия, но говорить так может лишь тот, кто в нем не жил. Разумеется, для таких противоречивых существ, как люди, старательно выпестованный гармоничный мир выглядит утопией! Но пуэри всё же его построили, так почему этого не может сделать человечество? Потому что ему нужна свобода саморазрушаться?
Хорошо, что Хелия неотрывно смотрела в небо, потому что Рэн в этот момент вряд ли смог бы объяснить ей выражение отвращения на своём лице.
— Маму похоронили за городской стеной. Меня взяла к себе её подружка, потому что других родственников уже и не осталось. У неё было двое сыновей, близнецов, чуть старше меня. Не скажу, что она была плохой матерью — нас исправно кормили и одевали — но отчего-то я всегда относилась к ней как к чужой, хотя мало что понимала. Может потому, что она та ещё выпивоха была. Как напьётся, так вообще раздобреет — мы сразу знали, когда можно у неё чего-то поклянчить. Под мухой она никогда не отказывала. Сразу такая улыбчивая становилась, отпускала гулять, или сама с нами играла. Правда, я не любила, когда она улыбалась. Смех у неё был, как вопли раненой чайки, и зубы гнилые. Про перегар вообще молчу. Так вот, через несколько месяцев после маминых похорон мы вчетвером переехали в Серпень. Если не знаешь, это такой небольшой городок недалеко от Расторума. Там жил кузен Бадии, маманиной подружки. Он торговал, и торговал неплохо, так что денежки водились, да и дом был немаленький, с прислугой даже. Вот там-то и прошли лучшие годы моей жизни. Мы с близнецами спали в большой светлой комнате, каждый на своей кровати, не то, что раньше — втроём на одной шконке. Самого Фарика почти не помню — он постоянно где-то пропадал по торговым делам. Бадия на дому занималась шитьём вместе с его женой. Она и раньше им занималась, поэтому пальцы у неё постоянно исколотые были — после пузыря не попадала куда надо. Тут она и вовсе нами стала мало заниматься: всё больше пила да спала в том же кресле, где работала. Зато старая служанка, Пелея, следила за нами в оба глаза. Мы её даже бабулей стали называть. Старой закалки была женщина, строгая, требовательная, но добрая. Бадию она не любила — жуть, а вот в нас троих души не чаяла. Коленку раздерёшь — тут же подбежит и ранку мазью намажет. Как она за нами поспевала в её-то годы, до сих пор ума не приложу. А ей ещё сил хватало нас воспитывать — сама она была благородных кровей, из разорившейся расторумской знати. Всё нас одёргивала: то в носу не ковыряйся, то не шаркай, то не чавкай, то вилку правильно возьми. Мы выкобенивались, злили её, но она всё равно своего добилась — правила приличия мы усвоили.