Демократизация действительно происходит в нашем мире, и это едва ли не важнейшая тенденция на протяжении последних двух столетий. Если соединить рост государства и демократизацию, это значит, что все больше людей (как противников, так и массы сторонников существующего порядка) стало принимать за данность, что на протяжении своей жизни они будут «нормально» (то есть фактически гарантированно) получать, во-первых, продолжительное образование, во-вторых, стабильную и разумно вознаграждаемую занятость, в-третьих, пенсию по старости. К этому списку ожиданий можно добавить обеспечение государственным жильем, а ведь усилия по обеспечению жильем были весьма масштабными и дорогостоящими во многих странах. Распространившаяся в последние десятилетия практика приватизации жилья переложила финансовое бремя на индивидуальных домовладельцев, сделав их при этом мелкими капиталистами, которые голосуют соответствующим образом. Бум на рынке жилья вел к опасному раздуванию ипотеки и, хуже того, лишал молодое поколение перспектив на получение жилья. Государства, со своей стороны, нуждались в образованных и достаточно здоровых гражданах в качестве рабочих, покладистых налогоплательщиков и патриотически настроенных призывников в вооруженные силы. Со временем эти исторические тенденции неизбежно должны были оказать давление на сферу частных доходов.
Западные капиталисты ответили на 1968 год своим собственным бунтом. Обновленный рыночный консерватизм стал их идеологической платформой, а рыночная глобализация — не условием и даже не следствием, а, скорее, главной стратегией бунта против накопившихся противоречий. Основным требованием «новых правых» было предоставить капиталистам возможность решать по своему усмотрению, как совладать с экономическими потрясениями. Но теперь становится видно, что кризис, начавшийся в 1970-х годах, так и не был преодолен, а лишь перетекал из одной формы в другую. Глобализация предоставила крупному капиталу путь ухода из-под законодательных норм национальных государств.
Бегство капитала и давление на налоговую систему поставили большинство правительств перед неприятным выбором из трех вариантов: печатать деньги, влезть в долги или прибегнуть к репрессиям, используя полицейское насилие или медленное экономическое удушение. Каждый из этих вариантов выбора грозил обернуться следующим раундом трудных дилемм. Ведь даже репрессии, казалось бы, грубо и быстро затыкая рот недовольным, в долгосрочном плане требуют довольно значительных финансовых затрат на обеспечение верности тех, кто непосредственно осуществляет репрессии, и еще более тех, кто продолжает верить в порядок и морально одобряет репрессии. Но где правительства могли найти деньги, если большая часть финансовых потоков уже была перенаправлена финансовой олигархии?
Едва ли поддержание порядка и социальной стабильности станет более посильной задачей в краткосрочном или даже среднесрочном будущем. Теория Валлерстайна показывает, как рост капитализма наталкивается на собственные ограничители, что, по сути, аналогично военно-геополитической теории Манна о логистических и политических пределах роста империй. В отсутствие эффективного противодействия, как мы только что увидели на рубеже веков, концентрация финансовых и военных ресурсов на одном полюсе может достичь неслыханных масштабов. Но это не означает, что неслыханная концентрация приводит к неоспоримому и тем более вечному господству. Как военная монополия США не может реально применить свой громадный потенциал где-либо в полную силу для достижения имперских целей, так и любая финансовая монополия неизбежно разваливается в какой-то момент как карточный домик. Накопленные астрономические суммы в абстрактно номинальных денежных единицах не могут найти продуктивного использования и тем самым обнаруживают свою фиктивность.
Наш анализ пока относится главным образом к Западу и бывшему советскому блоку. Изменится ли картина существенным образом, если приложить такой анализ к остальному миру? Как насчет китайского экономического чуда? Кое-кто из авторов этих строк живет на свете достаточно давно, чтобы помнить те времена, когда эксперты вообще отметали перспективы Восточной Азии. В 1950-х восходящими звездами национального развития считались шахский Иран, Филиппины, Нигерия и Сенегал с их скопированными с Запада институтами, современной инфраструктурой, внушительными внутренними рынками, образованными технократами и многочисленными средними классами. Напротив, нищие и не вполне суверенные «гарнизонные государства» Южной Кореи и Тайваня, равно как и карликовые колонии с реликтовым статусом порто-франко, вроде Сингапура и Гонконга, на первый взгляд были лишены практически всего якобы необходимого для успешного национального развития, от суверенитета и демократических институтов до образованного населения и природных ресурсов. Государства Восточной Азии изображались, да и были на самом деле страдающими от перенаселения, толп беженцев, закоренелого кумовства, коррупции и традиций азиатского низкопоклонства. Коммунистический Китай с его безумными маоистскими экспериментами и фанатичными кадрами из числа бывших партизан, вообще не принимался в расчет и выглядел (многие ли теперь поверят?) практически как Северная Корея сегодня. Ирония в том, что впоследствии те же самые факторы составили основы стандартного объяснения успеха Восточной Азии: изобилие дешевой рабочей силы, счастливое отсутствие «ресурсного проклятия» (типа нефтяного) и, конечно, «азиатские ценности» дисциплины, коллективной взаимовыручки, почтения к старшим и начальству. Даже отчетливо недемократические черты этих режимов стали трактоваться скорее, как благо: «стабилизирующий», «адаптирующийся», даже «дальновидный» стиль правления, а не как клановый и коррумпированный.