Как мы знаем, Берия был арестован и казнен соперниками из Политбюро. Это была месть партийной номенклатуры и военной верхушки за страх и унижения от тайной полиции. В 1956 году новый советский вождь Никита Хрущев публично осудил сталинские преступления — и почему-то благополучно пережил эту бестактность. Он был свергнут только в 1964 году после неудачной попытки размыть посредством причудливо задуманных совнархозов позиции неуступчивых бюрократов из гигантских вертикально-интегрированных промышленных министерств, этих советских аналогов экономических корпораций. Номенклатурные кадры, без сомнения, сами желали какой-то умеренной десталинизации. Жить годами в условиях хронического аврала и под угрозой расстрела не согласится никакая даже самая тоталитарная элита. Но советские кадровые управленцы хотели остановить либерализацию режима, как только они сами обрели бюрократический рай: личную безопасность, фактически пожизненные должности, менее напряженный темп работы, щедрые привилегии и комфорт, коррупционные возможности разной степени, и, наконец, снисходительное отношение к просчетам и типичным неформальным уловкам всяких бюрократов, вроде «кумовства» и «местничества». Громадный руководящий аппарат экономических ведомств, созданный во времена индустриального рывка 1930-х годов, сохранился, таким образом, практически неизменным. Отдельные его части даже пережили крах СССР в 1991 году. То, что советская экономика состояла из гигантских блоков, во многом предопределило олигархический характер посткоммунистического капитализма России, Украины и большинства прочих наследующих государств.
Издержки бюрократической самоинкорпорации обнаружились уже вскоре после смерти Сталина. Командная экономика должна быть командной, т. е. иметь своего «Верховного», принимающего стратегические решения по распределению ресурсов и корректировке курса. В отсутствие такового деятельность центрального правительства сводится к бюрократическому торгу, иначе говоря, корпоративному лоббированию между влиятельными министерствами и региональными властями. Долгие экономические споры об эффективности планирования по сравнению с рынком основаны на абстрактно вневременной, а следовательно, ложной посылке, что это взаимоисключающие идеологические альтернативы. Плановая или даже командная экономика будет более эффективной в краткосрочной перспективе, когда ситуация требует чудес крупномасштабного стандартизированного производства, — например, во время войны, восстановления после катастрофы или для совершения индустриального скачка. Командная модель непригодна для длительных и более спокойных периодов, которые требуют диверсифицированных и более гибких решений. Но как осмелиться предложить свернуть гигантское устаревшее предприятие, которое было гордостью первых пятилеток, и чьи влиятельные руководители занимают места в Центральном Комитете? Именно подобные предложения или даже намеки на них и привели к низложению Никиты Хрущева в 1964 году. Советские руководители и идеологи воспитывались нетерпимыми к рыночным идеям, равно как и их капиталистические коллеги в эпоху неоглобализма будут воспитываться в идейной нетерпимости к государственной собственности и регулированию. Неуступчивость промышленных и политических бонз, однако, имела куда более глубокие причины, чем инерционная приверженность ортодоксии. В основе консерватизма брежневской бюрократии был обоснованный страх перед более образованны ми, энергичными и молодыми подчиненными, которые могли сместить своих начальников, если допустить соревновательность и открытую дискуссию.