Пусть мы расходимся в оценке порой существенных аспектов нашего прогноза, в совокупности наше видение проблем все же дает достаточно цельную картину. Все мы исходим из результатов исследований в области макроисторической социологии. Наша научная дисциплина занимается сравнительным изучением структур социальной власти и противоречий по поводу власти в прошлом и настоящем. Такой взгляд на историю и общество возник на пересечении марксистской и веберианской традиций. Мы в достаточной мере согласны друг с другом в понимании того, как устроены капитализм, государства, военная геополитика и идеологии; мы признаем и стремимся аналитически выявить многомерность причин, движущих историю. Наши расхождения относятся в основном к проблемам пересечения и взаимообусловленности различных порядков причинности (каузальности). Может ли какой-то отдельный динамический сектор причин (обычно называются экономика, война или идеология) достичь силы, способной превзойти и даже подавить значение всех прочих источников причин? Всегда ли многопричинный мир дает нам высокий уровень непредсказуемости? Может ли некая всеобъемлющая перспектива выявить систему более высокого порядка, охватывающую собой все области причинности и способную соединить все в единую большую историческую модель? Или мир в принципе непредсказуем, потому что непредсказуемо причудливое пересечение причин различного типа (от культуры до экономики) и разного порядка (от структурной предопределенности до полных случайностей)? Впрочем, подобного рода разногласия насчет возможности предвидения будущего мира вовсе не исключают возможности совместно оценить, что происходит сегодня.
Заключительная глава поэтому делится на две не совсем равные части. При помощи теорий макросоциологии мы даем наше собственное понимание текущего периода, который сейчас обычно связывают с глобализацией. Затем речь пойдет об общественных науках, которые, также по нашему общему мнению, сегодня находятся большей частью в тупике. Но основным побуждением написать эту книгу и ее последнюю совместную главу была наша общая надежда, что общественные науки могут преодолеть схоластические тупики, применяя свой ныне немалый потенциал к анализу крупных проблем, встающих перед человечеством в ближайшем будущем. Иначе говоря, мы обозначим здесь то, что представляется нам более реалистической картиной мира, и будем как можно более внятно рассуждать о нем. Наше заключение не только о разногласиях, которые вы уже и так могли оценить в индивидуальных главах. Последняя глава есть скорее наши попытка и призыв посмотреть реальности в лицо.
Откуда возникло наше «сегодня»
Великая рецессия (пока еще) Запада знаменует окончание средней по длительности исторической фазы, которая началась лет сорок назад, в кризисные 1970-е. Уже этот период стал временем большой путаницы. Свидетельством тому множение броских, но маловразумительных терминов для обозначения самого периода недавней истории: «неолиберальный», «постиндустриальный», «постфордистский», «постмодернистский», «постсоветский», «постконсюмеристский», «постхолодной войны» и т. д. С конца 1980-х годов термин «глобализация» стал наиболее модным общим описанием текущей мировой ситуации. Глобализацию представляют как главную историческую причину наших дней, хотя в действительности это геоэкономические последствия кризиса 1970-х, вызвавшего переразмещение мировых производственных процессов — проще говоря, того, что стало называться аутсорсингом на периферию. Трудности с подбором названия для нашей смутной эпохи связаны с тем, что текущая фаза в длительной исторической траектории капитализма лишена положительной качественной новизны. Принципиально нового не возникло, но исчезло кое-что из прежде важнейших двигателей нашего мира. Даже появление Интернета, как показывает Рэндалл Коллинз, скорее лишь воскресило старые дилеммы замещения машинами человеческого труда и источников заработка. Главной характеристикой периода от 1970-х до 2000-х годов было не возникновение неких новых сил и порождаемых ими причин, но, скорее, исчезновение старых. Мы имеем в виду прежде всего ослабление, перерождение и исчезновение всех трех «старых левых» течений: социал-демократов и либерал-реформистов в «первом мире», т. е. в государствах западного центра; коммунистических революционных диктатур во «втором мире», т. е. в государствах, осуществлявших догоняющее индустриальное развитие; и национал-популистских движений в «третьем мире».
Победы «старых левых» стали возможны из-за геополитических потрясений XX века, а не в связи с абстрактным торжеством прогресса или ростом классового сознания. Левые получили возможность править государствами в результате сотрясавших капитализм мировых войн и опираясь на опыт государственной массовой мобилизации тыла. Именно эти два условия — катастрофа в самих структурах власти и массовые мобилизации перед лицом катастроф — открыли ранее недоступные возможности для очень многих людей, белых и цветных, мужчин и женщин. В нашей книге Иммануил Валлерстайн и Майкл Манн, каждый по-своему, дают общую характеристику этой трансформации внутри капитализма, а Георгий Дерлугьян более детально объясняет, что сделало возможным появление коммунистических государств, каким образом и чего они добились, наконец, какие процессы и силы обусловили на рубеже 1989 года такие различные выходы из коммунистического периода, как крушение СССР и экономическое чудо в Китае.
Две мировые войны резко усилили и ускорили долговременную тенденцию к расширению охвата современного государства и его глубокому проникновению в ткань общества. После 1917 года левые силы внезапно обнаружили, что могут захватить государственную машину и переориентировать ее на индустриальное развитие и социальное перераспределение. В 1930-х годах потрясения Великой депрессии широко открыли левым (но также и фашистам) окно политических возможностей. Рост новых политических сил был прямо связан с банкротством и дискредитацией остатков последних аристократических монархий Европы, но также и парламентско-олигархических либеральных режимов образца XIX века и их колониальных империй. Холодная война после 1945 года на несколько десятилетий стабилизировала результаты этой эпохальной трансформации. Холодная война (еще одно превратное название) означала на самом деле «холодный мир», основывавшийся отчасти на официальных договоренностях, но более всего на негласных дипломатических «взаимопониманиях». Великое атомное перемирие между сверхдержавами утвердило внутренний реформистский компромисс и систему социального обеспечения в западных демократиях. Тем самым был изгнан призрак революции, который так долго пугал Запад. Та же холодная война гарантировала мирное сосуществование с советским блоком, изгнав, таким образом, и старинный западный призрак войны. Тем временем соперничество сверхдержав за приобретение международной политической клиентуры, щедро сопровождавшееся военной и экономической помощью, изгнало призрак кровожадного бунта цветных колониальных народов против белых колонизаторов и направило эмоции третьего мира в русло оптимистических коллективных ожиданий всеобщей модернизации. То были добрые времена ставшие достойным возмещением за испытания и жертвы военных десятилетий!
В 1970-х добрые времена внезапно закончились. Крэг Калхун напоминает нам, что изменение мирового политического климата началось вовсе не с восстания правых, а с восстания молодых «новых левых». Именно студенческие бунтари и инакомыслящие первыми бросили вызов ханжеским и циничным сделкам времен холодной войны. «Новые левые» требовали еще лучших времен, но только без официального лицемерия и склеротического бюрократизма. Конечно, это было правдой. Тогдашние истеблишменты везде — на Западе, Востоке и Юге — были полны бюрократической патологии и деспотизма, маскируемых лицемерием. Заметим, однако, что дружно ненавидимый истеблишмент 1970-х сам представлял собой позднейший этап эволюции разнообразных политических режимов, имевших истоки в модернизационных, социал-реформистских, антиколониальных и революционных переворотах предшествующей героической эпохи. Бюрократизм вытекал из вырождения «старых левых» после десятилетий нахождения во власти. Несмотря на громогласно провозглашаемые идеологические различия, старшее поколение, выросшее в военный период, было едино в глубокой вере в то, что американцы называли «триадой большого правительства, больших профсоюзов и большого бизнеса» (у которых в СССР находятся свои организационные эквиваленты в виде промышленных министерств времен сталинской индустриализации). Все эти политические и экономические структуры получили власть и легитимность благодаря массовому распространению современного образования, государственного жилья, социального обеспечения, здравоохранения, пожизненной занятости в промышленности и не в последнюю очередь комфортных карьер для среднего класса в бюрократических, военных и профессиональных иерархиях.