С поправкой на более или менее спонтанный характер протекания контрреформ в ответ на протесты 1968 года результаты на западе и востоке Европы были достаточно похожи. Вынос производства из старых промышленных зон мира в страны вроде Китая, последующая за этим в бывшем первом и втором мире деиндустриализация и исчезновение надежных рабочих мест, урезание бюджетных расходов на высшее образование, культурные институты и соцобеспечение подорвали материальную и социальную основу прежних настроений коллективного оптимизма. Исчезли, распались сами основы для эффективного выдвижения коллективных социальных требований, которые после 1945 года повсюду обеспечивали такой впечатляющий подъем благосостояния. Уверенность в сегодняшнем днем ушла вместе с надежными рабочими местами, а с ними и оптимизм в отношении к будущему. Без уверенности и оптимизма не могло больше быть и речи о наступательной политике новых требований к власти. У нового поколения борцов с системой вскоре не осталось потенциальных классовых союзников.
Вскоре и не по случайному совпадению на политическую арену вышел новый тип народных движений — популизм справа. «Новые правые» переняли многие тактики (и даже переманили немало активистов) у деморализованных и побежденных «новых левых». Поворот вправо ознаменовал собой конец долгого периода преобладания классовой пролетарской политики с ее привычными символами, политическими тактиками и усвоенными ритуалами ведения переговоров. Политическая реакция пришла под флагом идентичности, которая привнесла в политику опасно-эмоциональное содержание, ибо в вопросах идентичности, в отличие от экономического торга между классами, компромиссов не бывает. «Новые правые» явились в двух разновидностях, которые нередко смешивались на практике: религиозно-патриотический фундаментализм и рыночный либертарианский фундаментализм. Обе эти разновидности призывали к агрессивной защите фундаментальных принципов веры — или того, что признавалось в этих обществах основополагающими идентичностями. Но, заметьте, оба фундаментализма, националистический и либертарианский, обрушили свой гнев на государственную бюрократию, обвиняя ее в лицемерии, некомпетентности и игнорировании нужд «морального большинства» простых людей. О христианском, исламском, иудейском, буддистском, индуистском и прочих современных фундаментализмах нечто важное говорит то, что их подозрения и фобии практически повсеместно сочетаются с идеалами мелкого бизнеса, жизни в небольших городах и патриархальной семьи.
Левые, достигшие своего великого пика в 1968 году, теперь стремительно утрачивали позиции. Возникшие пустоты в общественном сознании заполнялись либо элементарной апатией, либо фундаменталистским негодованием. Разворот в массовой политике открыл окно возможностей для консервативных фракций в западных капиталистических элитах. Неолиберализм (тоже обманчивый термин) на самом деле вырос из старой идеологической утопии капитализма: дав свободу капиталистическим предпринимателям извлекать и распоряжаться прибылью по их усмотрению, человечество в конце концов разумно обретет величайшие блага, а все некогда обуревавшие его противоречия придут к равновесию. Даже по меркам идеологий такое представление отличает редкое по силе и ясности сочетание самолюбования и корыстной выгоды. Мировой прогресс, «законы человеческой природы» или соображения рациональности служат не более чем интеллектуальной поддержкой этого верования родом из XIX века. Фундаменталистский характер неолиберального движения раскрывается в его категорическом отказе признать «истинным» капитализмом что бы то ни было, кроме идеализируемых свободных рынков из собственной утопии. Точно так же и религиозные фундаменталисты признают «религией» только свою собственную веру, относя прочих к иноверцам и сектантам. История, однако, показывает, что совершенно свободного рынка нельзя обнаружить ни в какой эмпирической ситуации — а то, что эмпирически не обнаружимо, но утверждается множеством людей, есть по определению идеологическая фантазия. Следуя за Фернаном Броделем и Йозефом Шумпетером, мы утверждаем, что устойчиво высокие прибыли всегда требует определенной степени государственного покровительства и рыночной монополии. Монополизм геополитической гегемония — вот что на самом деле стимулировало потрясающую рефляцию американских финансов на рубеже XX и XXI веков. В то время Майкл Манн и Иммануил Валлерстайн публично выступили с критикой проекта американского глобального империализма, поставив под сомнение не только желательность, но саму осуществимость планов стабилизации мира под дланью империи[15]. Сегодня появилось достаточно данных, чтобы судить, насколько эти прогнозы соответствовали реальности.
Завершающийся сейчас сорокалетний период делится на две примерно равные части. Период 1970-х и 1980-х годов был отмечен экономическим кризисом и крахом левых и большинства национального девелопментализма проектов XX века. (Восточная Азия составила важное исключение, причем как «справа», на антикоммунистическом фланге, так и «слева», в Китае — очевидно, не идеология режима, а что-то другое оказалось главным фактором в этом региональном исключении.) В последующее двадцатилетие, началом и концом которого можно считать символические даты 1989 и 2008 годы, руководство США оказалось вдруг свободным от внешних ограничений холодной войны и внутренних ограничений социальных компромиссов. Неоконсервативные комментаторы провозгласили возвращение «нормального» капитализма и наступление эпохи глобализации, которой уже не будет конца. Триумфализм, охвативший Запад после 1989 года, с самого начала нес в себе империалистический заряд, поскольку «нормальность» сильно напоминала мировую ситуацию до 1914 года. В ту эпоху левое движение было еще слабым, а колониальные «цветные» народы были покорены силой новейшего западного оружия. Западные капиталисты могли преследовать свои цели впервые на по-настоящему глобальной арене, объединенной новыми транспортными технологиями и замиренной колониальными армиями, при этом почти не сдерживаемые соображениями социальной политики. Показательно, что ностальгию неоконсерваторов вызывала Викторианская Британия и практически никто не тосковал о не менее консервативных послевоенных 1950-х годах, когда экономические показатели роста намного превосходили «Белль эпок», закончившуюся Первой мировой войной. Однако оптимизм и успехи послевоенного развития были слишком прямо связаны с сильными национальными государствами.
Перспективы глобализации XXI века казались ее энтузиастам потрясающими. Американская гегемония теперь надежно исключала межимпериалистические конфликты вроде того, что прервал предшествующую глобализацию в 1914 году. Перемещение трудоемких производств из центра мировой экономики в более дешевые «новоиндустриальные» зоны на периферии способствовало подрыву национального трудового и экологического законодательства. Правительства и граждане многих стран вдруг обнаружили себя участниками безжалостной гонки за «глобальную конкурентоспособность». Демонтаж государственного регулирования позволил ведущим капиталистическим группам заняться получением сверхприбылей от сверхсложных игр на глобальном финансовом рынке. Парадоксальным образом даже народные революции превратились из погибели капитализма в его демократический авангард, пробивающий преграды авторитарных режимов и несущий глобализацию в ранее закрытые страны. Капиталистически ориентированная демократизация на периферии вызвала наплыв неправительственных организаций, взявших на себя роль новых миссионеров. Политически и финансово обременительный колониализм прошлого теперь сменила новейшая эра глобализации, подпираемой как традиционной «жесткой силой» денег (точнее, международных долговых институтов) и оружия (межконтинентальной сети американских военных баз), так как и посредством «мягкой силы» международных экспертов и советников, глобальных масс-медиа, общих поведенческих установок и норм, образцов поведения и потребления, усваиваемых молодыми представителями периферийной элиты как необходимая часть усилий по обретению престижных дипломов управленческих и бизнес-отделений американских университетов. К этому списку новых регулирующих институтов надо добавить полу-и менее легальные возможности для сокрытия денег в глобальном офшорном архипелаге, который наивно считать никак не отслеживаемым. Остается несколько упорствующих «стран-изгоев», которые, впрочем, тоже выполняют полезную назидательную функцию в качестве «оси зла» и идеологических пугал (если, конечно, изгои не попытаются обзавестись ядерным оружием).
15
Michael Mann,